Павел Гигаури - Соб@чий глюк [litres]

Я опять остался один в этой тишине. Шаги Собакина меня успокоили: мне все показалось спросонья. И, может быть, это Собакин вздыхал, он так умеет. Я успокоился и начал поудобнее укладывать голову на подушке, готовясь к виртуальному путешествию вдоль тела к пяткам: «Как мыслью по древу», – подумал я, получается, что я дерево. Интересно, какое я дерево? Дуб? Или осина? Или береза? Дуб – мужского рода, но как-то обидно. Ель, сосна – тоже женского рода. Что тогда, кроме дуба? Ясень. Мог бы я быть ясенем? Или тополем? Я заблудился в деревьях и был уже почти готов совсем в них потеряться во сне, как очень четко услышал, как кто-то осторожно прошелся по дому.

Я оторвал голову от подушки и прислушался в оба уха. Среди полной тишины я услышал глубокий вздох – это был не Собакин. Кричать с печки «Кто там?» глупо. Надо или вставать, включать свет и разбираться, в чем дело, или забить болт на все и уснуть. В конце концов, Собакин не позволил бы чужаку бродить по дому. И интуиция мне говорила, что ничего опасного в этом нет. Просто что-то невероятное-очевидное. Я прислушался еще раз – все было тихо.

Я положил голову на подушку. Мне захотелось спать, и не надо было бродить по собственному телу для расслабления, веки отяжелели, глаза закрылись, и чтобы их приоткрыть, надо было приложить усилие. Вот Собакин повернулся, гремя ошейником, и вдруг у меня под ухом, словно раздуваемый изнутри кузнечным мехом, во весь голос захрапел отец.

Отец издавал на вдохе рычащие, угрожающие звуки, а на выдохе – что-то жалобное и жалкое. Отцовский храп глушил все остальные звуки в доме. Мне предстояло решить, что я предпочитаю: громогласный отцовский храп или чье-то тихое хождение и вздохи. Я выбрал отцовский храп и тихо лежал, качаясь на его штормовых волнах, пока незаметно не ушел на дно.

Когда я проснулся, отца на печке не было, в избе было тепло и светло. Совсем рядом звучали голоса отца и Сергея Ивановича.

Я сполз с печки, сел за стол, пытаясь проснуться всей головой, еще затуманенной сном. Хотелось кофе, но кофе на столе не было, зато стояла бутылка самогона.

– А что, кофе нет? – поинтересовался я.

– Да какой кофе! От него один вред, – заверил меня Сергей Иванович. – Как тебе спалось на печи?

– А то? – подхватил радостный отец. – Спал, поди, без задних ног! Вон, проснуться не может никак!

– Вы бы, папаша, совесть поимели так говорить. Спал я без задних ног и проснуться никак не могу, – передразнил я. – Вы, папаша, храпели, как тонущий бегемот! Вы меня, папаша, чуть совсем до греха не довели, чуть отцеубийцей я не сделался. Как спал? Херово!

– Что, правда, что ли? – удивился отец. – Ну, ты толкнул бы меня в бок. Я бы перевернулся и перестал бы храпеть.

– Я именно так и делал, и знаешь что?

– Что?

– Ты переворачивался, но храпеть не переставал! И кофе нет!

– Подожди, должен быть чай где-то, – засуетился отец.

Пес подошел ко мне, положил голову на колени и пытался смотреть на меня из этого положения.

– Собакин, я тебя покормлю, обязательно, но после того, как попью чаю.

– Да ладно вам, мужики, чай-кофе. Вон мухоморовка со вчерашнего осталась, давайте по чуть-чуть хряпнем и сразу проснемся, – предложил Сергей Иванович.

Я насторожился.

– Сергей Иваныч, это почему мухоморовка? – вкрадчиво спросил я.

– Это я так, для смеха. Я на всю бутылку капаю только одну капельку мухоморной настойки, это как в этой, гамапатии! Как муха пописала. Ну, для лучшего восприятия и стимул для существования тела, – вразумительно объяснил Сергей Иванович.

– Иваныч, ты че, охерел совсем! Мухомором людей травить! Ну ты даешь, гомеопат хренов. Ну теперь я все понимаю, понятно, почему у меня ночью глюки были! Теперь все понятно, откуда у меня это!

– Че ты распереживался так! Вон твой отец выпил мухоморовки больше тебя, и сам говоришь, храпел всю ночь и встал бодрячком, – горячо возразил Сергей Иванович.

– А что за глюки у тебя были? – участливо спросил отец.

– Казалось, что кто-то по дому ходит, и это не Собакин. Иваныч, ты после своей мухоморовки у нас не остался ночевать? Может, это ты был? – без особой надежды спросил я.

– Я не оставался, я к себе пошел. Зачем мне у вас оставаться, что, у меня дома нет, что ли? Да и супруга заволнуется, если я не приду. А это по дому ходил и все вздыхал?

– Да, ходил и вздыхал, – подтвердил я, чувствуя, что разговор идет не туда.

– Так это домовой, – сказал Сергей Иванович.

– Какой домовой? Где? – поперхнулся я.

– Обычный. Который в этом доме живет, – пояснил Сергей Иванович.

– Иваныч! Ты че, совсем с катушек слетел? Ты завязывай пить свою мухоморовку, а лучше вообще завязывай! Какой на хер домовой? Ты посмотри на улицу. Там двадцать первый век!

Иваныч равнодушно посмотрел на улицу. За окном было видно часть дороги с разбитой колеей и покосившийся соседский забор на другой стороне улицы.

– И где он?

– Кто он?

– Твой двадцать первый век. За окном.

– Люди в космос летают, компьютеры, телефоны. А ты – домовой! – возмутился я.

– Это все у вас там. А у нас домовой, – спокойно сказал Иваныч.

– А в лесу леший? – с нескрываемым сарказмом спросил я.

– А как же без лешего? Иногда в лес зайдешь, и он как начнет тебя водить, как начнет водить, так насилу из леса выберешься. А вроде и дорогу знаешь, и был там тысячу раз.

– Хватит вам, братцы, о леших да о домовых. Вот чай, считай что чифирь. Проснешься вмиг. А мы уж по мухоморовке выпьем, чтобы день задался, – примирительно сказал отец.

Но Сергей Иваныч завелся:

– Если ты такой Эйнштейн ученый, то пойдем я тебя отведу на речку, к месту, где водяной живет, там речушка совсем неширокая. Если ты доплывешь до места, которое я тебе укажу, и вернешься и скажешь, что водяного нет, я принесу огромного леща, которого сам засолил и завялил. Лещ прям как акула. А если скажешь, что водяной есть, то ты мне должен пять тысяч. По рукам?

Я вопросительно посмотрел на отца. Мой взгляд говорил: «Он что, всегда такой был?»

– Че, боишься? – не унимался Иваныч.

– Купальный сезон кончился, причем давно, – ответил я.

– Вот, испугался!

– Артем у меня ничего не боится! Даже матери, – заступился за меня отец.

Сергей Иванович разлил самогонку по стаканам – себе и отцу. Они чокнулись и молча выпили.

– В чем загвоздка-то тогда? – по-деловому спросил Иваныч. – Замерзнуть, что ли, боишься? Так ведь не январь, да ив январе не дадим замерзнуть.

– Я боюсь прослыть идиотом, который, подстрекаемый двумя алкашами, опившимися какой-то мухоморной отравы, полез в реку в полную холодрыгу, чтобы доказать – кому?! – что водяного не существует. Это нормально?

– Но ведь если не полезешь в реку, то вопрос так и останется открытым, – поднял указательный палец Иваныч.