Леонид Резников - 2120. Ловушка для AI

– Я? – Степан, явно не ожидавший подобного напора, окончательно растерялся. – Вообще-то, светлое будущее.

– Твое светлое будущее. А у Васи Пупкина оно заключается в новеньком гаджете, и сразу на душе у Васи светло становится, как на Северном Полюсе летом. Ведь чем сейчас занят рядовой обыватель? Это же просто помешательство какое-то, полная душевная пустота: стремление заполучить новую технику, лучше, чем у знакомого, непреодолимое желание скупать тоннами тряпки, мнимая косметическая красота с совершенно неясным повальным стремлением налепить ноготки, посетить парикмахера раз в три дня и прочее и прочее. А, главное, безудержное желание выпятить все это, продемонстрировать всем – вот он какой я (или какая – не суть), вон чего у меня есть, вот я куда съездил и где отдохнул! Все нужно обязательно заселфить, запостить, продвинуть и с замиранием сердца ожидать лайков и оценок. В этом и заключается весь смысл существования современного человека, и другого ему не надо. Не понимает он другого, да и вряд ли поймет. Человек мгновенно подсаживается на желание обладать чем-то, постить что-то или, к примеру, съездить куда-нибудь в отпуск. А кому оно надо? Человеку? Не-ет, друг Степан – оно надо производителю, турагенству, банку, выдающему очередной кредит.

– И это, по-твоему, нормально? – Степан пошевелился на табурете, будто устраивался на нем поудобнее.

– Мы говорим не о нормальности, а о счастье человеческом. А счастье каждый по-своему понимает. И нормальность толкует тоже каждый на свой манер.

– Но это же не счастье, а вырождение!

– Возможно, – сдержанно отозвался я. – Ну а тебе-то и твоему «бобру» какое до того дело?

– Как какое? – окончательно опешил Степан.

– Ну, какое?

– А такое! Человечество безнадежно больно.

– О, разумеется! И явил себя человечеству донкихотствующий лекарь Степан, и излечил его, вернув в колею истинного счастья.

– Глупо, – Степан повесил плечи и сделал грустное лицо.

– А «бобер» – не глупо? С кем и с чем вы боретесь? С обществом, с системой? И, главное, какими методами?

– Ты можешь предложить что-то иное?

– Могу, представь себе, – я побарабанил пальцами по столу. – Оставь ты уже человечество в покое. Нечего его облагораживать, будто, вон, грядки, – я кивнул на окно. – Это система, целая система потребления не знаю уж в каком поколении. Потребления вещей, знаний, потребления опыта для удовлетворения всевозрастающих потребностей потребителя. Остальное – трава не расти.

– Порочный круг, ты не находишь?

– Возможно. Но что ты можешь предложить им взамен?

– Я никому и ничего не собираюсь предлагать, – зло прорычал Степан. Я хочу разрушить этот кошмар, разорвать порочный круг и заставить, принудить человека задуматься над идеей собственного существования, его цели. Извести корень зла в лице бездушной машины, жонглирующей человечеством.

– И каким же образом? – усмехнулся я. От слов Степана веяло прямо-таки детской наивностью. – Показывая в уличные камеры фигушки?

– Нет, кое-что другое! – Степан несильно стукнул кулаком по столу. Хорошо, что несильно – с его-то кулаком и при его силище стол точно развалило бы напополам. Вот таким кулачищем бы да по умной головке Глобально Интеллекта, и вся проблема сразу сама собой решилась.

– Ты меня пугаешь, Степа, – деланно передернул я плечами. – Я даже боюсь представить, чем ты собрался стращать бедную машину через тысячи ее глаз. Хотя, возможно, ослепнет от неожиданности и возмущения или волокно за волокно зайдет.

– Все шутки шутишь?

– Да какие уж шутки, Степа. Я на полном серьезе. Ты, кстати, возьми эту идею на вооружение.

– Ну, хватит вам лаяться, – приблизившаяся к столу баб Валя со сковородой в руке, спихнула наши локти со стола и водрузила на его середину обед. – Вот, откушайте. С пылу с жару.

– Благодарю, я пойду. – Степан порывисто поднялся с табурета.

– Сядь, – немного резко бросил я. – Тоже мне, цаца сахарная! Разобиделся, растаял, потек. Садись, говорю!

Степан некоторое время мялся, затем тяжело опустился обратно на табурет. Баб Валя тут же всучила ему в руку ложку.

– Ешьте! – командным тоном отдала она приказ, и мы не стали с ней спорить.

Я с большой охотой налег на картошку с мясом, с хрустом закусывая свежей зеленью с огорода. Степан ел словно нехотя, то подолгу ковыряя ложкой в сковороде, то нарочито медленно отламывая от рассыпчатой картошки, переложенной в тарелку, небольшие куски. И помалкивал, не забывая надувать щеки.

Баба Валя тем временем сняла с огня большой металлический чайник и залила крутой кипяток в другой – стеклянный. Взболтнулись чайные катышки, разворачиваясь и расходясь красновато-коричневой кляксой, словно спугнутый осьминог выпустил чернильную муть. Верхняя часть чайника покрылась испариной. Чайные крупинки успокаивались, кружась и опускаясь на дно. Там тишина и покой… Все в природе стремится к покою и тишине. Кроме человека. Человек вечно создает себе трудности и ищет проблемы на мягкое место, а находя их, сильно расстраивается и клянет злую судьбу…

Степан все же первым покончил с едой, отодвинул от себя пустую тарелку и утер кухонной салфеткой рот.

– Благодарю, – сухо произнес он.

– На здоровьице. Пей-от.

Баба Валя подвинула ему пустой бокал и от души плеснула в него душистого чаю. Степан тотчас уткнулся носом в бокал, держа его за тонкую ручку своими огромными пальцами, будто дитя кукольную чашечку.

– А ты не обижайся, – нарушил я затянувшееся гнетущее молчание.

– Я и не обижаюсь, – прогудел Степан в чашку. Из чашки пыхнуло паром. Будто и не из кипятка крутого, а из самого Степана пар прет.

– Обижаешься. Только это ты меня сюда вытащил, а не я тебе навязался. И я имею, в конце концов, право высказать свое мнение.

– Имеешь, – подтвердил Степан, прихлебывая кипяток. Потом взял со стола чайную ложечку и принялся размешивать ей чай, неистово гремя. Зачем он это делал, было совершенно неясно – сахар в чай он не клал.

– А если ты хотел заполучить локомотив, который безмолвно возьмется тащить твои вагоны, то – извини, ошибочка вышла, – продолжал я, внимательно наблюдая за Степаном.

– Вагоны и без тебя есть кому тащить. – Степан перестал греметь ложечкой, вынул из бокала и уставился на ее никелированную поверхность, будто искал в ней ответы на мучившие его вопросы. – Ты все правильно, конечно, говоришь. Да только разница между нами в том, что я не хочу мириться, а тебе наплевать.

– Нет, почему! – возмутился я.

– Да знаю, знаю. Ты с трудом переносишь мир, в котором живешь, но только для себя. И тебе все равно, что будет завтра, послезавтра, через сто лет.

– Ничего не будет, – от сытного обеда меня порядком разморило и тянуло в сон.