Татьяна Замировская - Смерти.net [litres]

Я снова остановилась на формулировке Найджела о том, что сознание – это «каково это – быть чем-то». Если «каково это – быть камнем» возможно, то у камня есть сознание. Даже если быть им как-то ніякавата : слово, которое есть в языке, который мог бы стать мне родным, но не стал. А ведь как приятно было бы иметь родным языком тот, в котором, в отличие от прочих двух родных, но чужих, имеются сравнительные степени наречия, обозначающего «ничто» как внутреннее переживание.

Конечно, если научиться игнорировать интуитивное, но ложное представление о том, что сознание – это сложный комплекс вербализуемых переживаний, и окончательно принять тот факт, что оно присуще материи в целом, всплывет вопрос про нейрозомби. Сознания у них нет – просто их поведение ничем не отличается от поведения аналогичных организмов, имеющих сознание. Но нейрозомби нематериальны и небиологичны; следовательно, их самих тоже нет.

Хотя тут я не эксперт. Тем не менее мир, населенный лишь нейрозомби, возможен. Даже если бы все было без сознания, все по-прежнему могло бы существовать – просто оно существовало бы снаружи, физически, а изнутри не существовало бы.

– В общем, – подытожила я, – возможность существования мира в отсутствие сознания доказывает, что сознание – не физическая штука. А теперь мы знаем, что оно еще и не привязано к физическим объектам. Потому что я была собакой, потом меня от нее отключили – и мое сознание осталось в собаке, хотя память и личность по-прежнему остались во мне самой , чем бы я ни была. И я хотела бы подробно остановиться только на двух эпизодах. Или на одном, если время мое закончится на одном.

(Вообще, это наш главный страх – что время закончится. Страх не договорить. )

– Вот первый. Или последний. Октябрь, лес, мы спим – если это можно так назвать – на куче ржавых листьев со второй, любимой, главной моей значимой собакой. Той, про которую я думала – уже потом думала, когда очнулась, – что она мой муж. Будучи непосредственно собакой, я вряд ли думала. Просто было такое небиологическое знание, что мы вдвоем – двое, что мы – команда, и ближе у меня никого нет, и близость – это когда две собаки спят на куче осенних листьев.

Муж помахал мне рукой с первого ряда.

– Да, при этом вторая собака не была мужем, – уточнила я. – Обычный робот-собака для дверей и посылок. Но собака-я этого не знала и ощущала близость. И чувствовала ответную близость, на что бы ни было похоже это механическое чувствование и чем бы ни выглядела для нас-собак близость. Где-то в семь утра – в собак встроен датчик времени – стало светлее. По листьям медленно, как на санях, мчали полосы солнца. Начали петь птицы. Все это восстановлено моей памятью и личностью – сани, полосы, птицы. Для собаки это был разрозненный поток входящих сигналов. На черной ветке полностью пустого дерева, без единого листа, сидела сливочно-оранжевая птица в красном респираторе и однообразно щебетала: «Пить-пить-пить-пить». Повторяю – это я уже потом определила, что птица была «пить-пить-пить» – щегол? зяблик? – у меня не было меня, но было осознание того, что функция, которая и есть собака, – это и есть я и все, что я переживаю, будучи этой функцией. Я-собака помнила и соотносила звуки со звуками: ночью выли и лаяли совы – и та часть моего слуха, которая была натренирована на команды и приказания, отличала вой сов от непрозвучавших команд; иногда вместо сов выли и тявкали волки из свежих пригородных популяций, и я понимала, что мысль «волки прижились! все у них отлично» появилась уже позже, когда я вернулась из верной восприятию и принимающей любой сигнал таким-как-он-есть собаки в скучную все категоризующую себя. Собака же отличала вой волков от воя сов, и ни то ни другое не было командой, но одно отличалось от другого – и это отличие как осознаваемая категория доставляло удовольствие всему, что было собакой. Будучи человеком, от такого практически невозможно получить удовольствие; а вот будучи механической собакой – можно. Когда почти рассвело, на запах моего механического ликования, что ли, притащились волки и стали молча на нас смотреть: пятеро, одна главная с глазами-щелочками, остальные щенки-подростки, глаза кругленькие, любопытные, испуганные. Кого-то одного среди них не было – я-собака это понимала; неполнота комплекта волков просматривалась в том, как они располагались в пространстве: неким полукружием ожидания. Собака-муж, которая была просто собака-никто, не проснулась. Собака-я лежала и смотрела на волков.

Муж поднял руку.

– Ну, – сказала я.

– Если бы это был я, я бы встал и ушел с волками, – объяснил муж. – Она мужика себе искала. Нового вожака. А поскольку это был не я, я все проспал.

– Дубликатам живых сло́ва не давали, – вступилась за меня Лина.

«Особенно тем, которые убили тех, у кого, кроме слова, нет вообще ничего», – хотела сказать я, но не сказала.

Вместо этого я дождалась, пока смех затихнет, и продолжила:

– Он спал, а я лежала и смотрела на волков, как на волхвов. Мне нужно было их отпугнуть. Птицы пели тревожно – как на границе между мной и миром, и перейти эту границу означало не только осознать, что эти звуки – именно пение птиц, но еще и трактовать их как тревожные: птицы предупреждали других существ, многие из которых тоже птицы, что тут волки, осторожно. Некоторые из этих существ испуганно ускользали сквозь утреннюю росу – и я слышала, как они шуршат. Я ничего об этом не знала, но я распознавала каждый звук, и отличала его от другого звука, и отличала его от не прозвучавшей ни в одном из этих звуков команды или приказа – и была в этом какая-то невероятная, непостижимая, глубочайшая радость бытия. Что-то вроде счастья находиться здесь и сейчас кем бы то ни было, кто целиком – в отдельном моменте. От радости я замигала инфракрасным светом – волки подпрыгнули и умчались в лес.

– Трансцендентная медитация! – заполнил паузу кто-то из зала. – Есть и другие способы стать собакой.

– Это не то, – возразила я. – Медитация стирает границы между тобой и миром, а когда ты в собаке, ты и есть стертые границы или даже бесконечный процесс этого стирания, но взятый в каждой конкретной точке времени.

– У меня вопрос. – Гуру медитации поднялась, это была тоненькая женщина приблизительно моего плюс-минус десять лет возраста (замечаешь ли ты, как спотыкаешься взглядом там, где моего взгляда уже нет и спотыкаться нечему?). – Пока вы были собакой, понимали ли вы, что вы – это вы?

– Не совсем. Нечему было понимать. Для понимания и рефлексии нужен мозг, у собаки мозга нет.

– Но вы же в ней были, – округло помахала руками женщина: вероятно, это был какой-то новый жест, изобретенный нами, дубликатами, для демонстрации желаемого, но недостижимого.