Татьяна Замировская - Смерти.net [litres]

– Ничего, – ответила я. – Я пришла в палатку, легла между двумя мальчиками, с каждым из которых я встречалась тайком от другого, и заснула. Проснулась из-за того, что один из них напустил мне в спальник мелких черных жучков с клешнями на заднице, потому что во сне я обняла другого и назвала его каким-то третьим именем. Другой это, кстати, услышал. Поэтому мы все втроем друг с другом не разговаривали до самого конца фестиваля. И дальше тоже ничего интересного не было. Чем-то отравилась в автобусе домой – сливами, что ли. Не знаю, почему я это вспомнила.

Лина все переспрашивала: были ли у меня в жизни еще какие-то удивительные совпадения, откровения, зияния судьбы сквозь провалы в биографии. Но я ничего не сумела вспомнить: в том, что было у меня мозгом вместо мозга, будто бы расформировали отдел апофеники и всех отправили по домам. У мамы постоянно случалось что-то похожее на кластеры значимых совпадений, но рассказать Лине об этом я почему-то не смогла, вспомнив только еще одну историю из совсем уже давнего детства.

Очень давно, в старших классах, я носила на шее медальон-значок хиппи – в то время это было модно. Однажды мы с моим мальчиком пошли гулять и целоваться в Серебряные Болота на окраине – это там, где из холма растет заброшенный трактор, а на деревьях набухают сияющие шары из слез, стекла и паутины, – и как-то так вышло, что цепочка у моего значка порвалась, и он потерялся, сгинул в апрельских талых кочках. Я прорыдала целые сутки – и мальчик, который был не в силах терпеть мои слезы, сделал из десятка магнитиков для холодильника и дедушкиной палочки портативный металлоискатель и отправился с ним на болото следующим же утром, на рассвете, в семь, чтобы успеть найти значок до школы. Я не оценила его бессмысленный героизм, но когда я пришла в школу за десять минут до урока, он уже сидел за моей партой, весь грязный как черт, и я сразу поняла, что он его нашел, потому что мы с ним не учились в одной школе: должна была быть веская причина, чтобы притащиться через весь город в наш маленький содом. Я выхватила из его руки грязный, пахнущий талой травой и сошедшей с холмов коктейльной наледью значок и приложила к потрескавшимся губам. Класс уставился на меня в благоговении – это выглядело как сцена из популярного тогда сериала про страдающее Средневековье. Раньше класс не принимал всерьез ни меня, ни моего мальчика – он был младше нас всех на целый год, и человеком он, следовательно, не являлся, поэтому и меня никто не считал за человека. Рассвет обмакнул его в болотистые воды небытия, дедушкина палочка, которая гласила «Мадрид», «Киев», «Небесная Линия Нью-Йорка», «Наружные Берега Северной Каролины» и почему-то «Варшава – город любви», сияла нездешней черной тьмой, медальон со значком хиппи выглядел достаточно оккультно для того, чтобы прикладывать его к губам. Когда я спросила мальчика, как он его нашел, он схватил меня за косу, притянул мое ухо к своему рту и тихо забормотал: «Я просто вытянул палку перед собой, зажмурился и пошел вперед. Потом остановился, нагнулся, не открывая глаз, и стал шарить в воде, потому что я стоял по колено в воде. Когда я нашарил медальон, я положил его в карман, открыл глаза, оперся на палку и пошел обратно. И, кажется, я потерял магнитики с Флоридой, Мексикой и Аляской». Это меня потрясло, и я поцеловала мальчика прямо в тот момент, когда в класс входила учительница.

– Все, теперь точно больше ничего необъяснимого в моей жизни не было, – резюмировала я. – Я психически нормальная? Я подхожу пустой капсуле диктатора в качестве ответственного диктаторосъемщика?

– Капсула не пустая, это живой человек с сознанием, – напомнила Лина. – Скажи хоть, что с мальчиком-то стало? Умер?

– Нет, не умер, наверное, – замялась я. – Вырос, женился, один раз с днем рождения поздравил – все. А вот со значком случилось ужасное. Я хранила его всю жизнь. Однажды один знакомый, радиодиджей, попросил у меня хиппи-атрибутику для фотосъемки – ему очень нужно было, там была съемка в стилистике шестидесятых, а он знал, что я в детстве одно время этим увлекалась, я показывала ему какие-то фото на пьяную голову. Я одолжила ему этот медальон и попросила не забыть вернуть, потому что он для меня важен как свидетельство. Как доказательство. Но я не смогла объяснить, свидетельство чего. Поэтому знакомый мне его не вернул. Я позвонила пару раз – может, через полгода. Потом через год. Он отвечал: а, да, потом верну, когда увидимся, давай как-нибудь увидимся. Не увиделись, конечно. Обычное дело. Потом встретились через несколько лет на вечеринке, может быть, на открытии выставки. Я ему сказала: слушай, это, конечно, мелочь и ничего не значит, но я отдала тебе для фотосъемки буквально свою личную реликвию, поэтому не обижайся, что я звучу как-то мелочно, но было бы здорово получить ее обратно. А он сказал: прости, я не помню никакой фотосъемки. Я тут же нагуглила ему эту фотосъемку и показываю: вот, смотри, вот мой значок, верни его. А он смотрит и говорит: так это сколько лет прошло, я с тех пор три раза переезжал, ты что, все это уже давно потерялось. Такая мелочь. А я пришла домой и рыдала так, как даже тогда, когда значок сгинул в болоте, не рыдала. Безразличие – вот настоящее болото.

– Потрясающе, – радовалась первая Лина. – Теперь я понимаю, как ты смогла задержаться в собаке даже после того, как тебя от нее отключили. Ты этот значок, случайно, не нашла нигде здесь, в нашем интернете для мертвых? Он вполне тянет на объективную вещь.

– Нет, – мрачно сказала я. – Ты же знаешь, объективными вещами часто становятся случайные, ничего не значащие предметы.

Я не смогла рассказать ей про письма, потому что нас с ней слишком многое связывало.

А вот второй Лине, которую я едва знала, я рассказала про мамины письма. Может быть потому, что она была как-то добрее, жалостливее первой, моей Лины. Или потому, что после спонтанной лекции мужа про Гарри Гудини я чувствовала, что, если не расскажу про письма хоть кому-нибудь, они сами о себе расскажут через контекст. Казалось, вокруг нас всех нарастала грозовой тучей неумолимая вязкая, как ночной кошмар, сингулярность.

– Только никому не говори, – попросила я. – Я боюсь, что их кто-то украдет. Это мой главный страх. А они все их чувствуют! С. вот сразу в охотничью стойку встал, когда шкаф мой увидел. А потом еще призрак к нему пришел – девочки, похожей на меня. Девочки, блин! Представляешь?

– Может, это и не призрак был, – задумчиво ответила Лина. – Я вот про свою кошачью бабку много думала. Понимаешь, Слоника-то копировали, это да. Но я до сих пор не уверена, он дубликат или вещь. Я почему-то думаю, что звери копируются как вещи, а не как дубликаты. Ну то есть когда ты копируешь животное, ты создаешь объективную самоосознающую вещь. Просто ее уровень осознанности равен уровню осознанности животного, которым она является. Понимаешь? И тогда выходит, что двенадцать котов, которые помнят бабку, как бы создают ее. Поэтому бабка страдает, чувствует себя битой копией, неполной, если один-два котика пропадают. Я на такое уже не обращаю внимания, пусть страдает, она все равно нейрозомби, там некому страдать. Но слушай, если допустить, что с двенадцатью котиками бабка полная, а без одного-единственного котика – неполная, не может ли происходить и с твоими письмами то же самое?