Татьяна Замировская - Смерти.net [litres]

– То есть. То есть. То есть. – Я стала троекратной копией своего недоумения и предпочла бы ей остаться, чтобы не слышать того, что Лина хотела мне сказать.

– То же самое с письмами, – повторила она. – Письма помнят твою маму. Вещи помнят людей. Настоящие вещи помнят настоящих людей.

– Опыт вплавляется в нас, как печать в воск. Это то, что ответила мама, когда я спросила ее, как это – вдруг стать адресатом своих собственных писем, отправленных мертвому человеку. И она сказала: мне было стыдно перед ней, этой девочкой. За то, что я стала совсем другая. За то, что она – не я и в то же время я. Опыт не делает нас хуже, но делает нас чужаками для нас в прошлом.

– Очень правильно сказала. Мне иногда точно так же стыдно перед ней – ну, перед собой. Я понимаю, что у меня нет никого ближе, – и именно поэтому мне чудовищно стыдно за то, какой я на самом деле для нее бесконечный чужак.

Я поняла, что должна пообещать что-то вроде: если я выживу в теле диктатора, я найду ее и сделаю с ней то, что обычно делают диктаторы (что обычно делают диктаторы? калечат людям жизнь и судьбу?), но почувствовала, что речь оставила меня где-то за горизонтом событий. Может быть, мне стоит пригласить С. домой и попросить его провести лично для меня спиритический сеанс с девочкой, живущей в моем шкафу? Захочет ли С. побыть моей Леди Дойл, пока я, как метафизический музейный колобок памяти Гарри Гудини, успешно выбираюсь из ящика, из шкафа, из собаки, из камня, из диктатора? Но стоп, сказала я себе, есть вероятность, что из диктатора выбраться будет невозможно. И это будет мой финальный нокаут.

Мне никогда не было так страшно ни при жизни, ни после нее. Стать диктатором – самое неприятное, что может произойти с человеком, особенно после смерти, думала я.

Лина уверяла меня, что это не страшно. Да, повторяла она, есть одна маленькая проблема с кричащим внутри самого себя клоном, но ты натренированная, ты выдержишь, ты в собаке почти две недели в лесу прожила и выдержала.

– Я буду как русалочка, – сообщила я А., явившись домой к нему и С. (они теперь жили вместе – А. словно вступил в несуществующий комитет защиты нейрозомби и взял над С. шефство). – Она отдала свой голос, чтобы стать человеком, но каждый шаг доставлял ей немыслимую боль, как будто она ходит по ножам. А я отдам свою идентичность, чтобы стать человеком, – и в чужеродном мне диктаторском клонированном теле буду ходить по земле, и каждый шаг тоже будет доставлять мне боль, потому что внутри меня будет звенеть бесконечный крик запертого сознания.

– И все ради любви, – мерзким голосом сказал А., который, разумеется, знал кое-что о любви.

Он очень негативно отнесся к тому, что Лина и Лина предложили мне такую авантюру: это верная смерть после смерти (он видел похожее дерьмо, повторял он), распад атома, разжижение разума. Страшные, неведомые вещи происходят в исключенных из мирового правления диктатурах – возможно, мне не стоит отправляться туда одной, и есть смысл взять с собой верного товарища, боевого слона, специалиста по смерти после смерти.

– Ты не знаешь язык, – сказала я. – И если там опасно и мне лучше не выдавать себя, ты сразу меня выдашь. И потом, это не диктатура, а память ее жертв о диктатуре. Я еду в память! Там нет диктатуры сейчас. Там, может, даже не живет никто, только контекст.

– Но диктатор-то есть!

– Лина сказала, что он мирно живет в своей загородной резиденции в Синих Осинках. Синие Осинки, место такое. И периодически пересаживается в одно из клонированных тел, если нужно немножко поуправлять страной – но инициатива исходит не от него, а от узкого круга его доверенных лиц в Комитете безопасности. Все остальное время он тоже отключен, как и все остальные. Гуляет по саду, козочек доит. Cтаричок же совсем. На рояле играет, наверное. Шопена. Или нет, кого там диктаторы любят. Бетховена? Да, играет «Апассионату» по ночам.

– Он стремный! Я читал про него новости и биографию его, это трындец!

– В реальной жизни стремный, потому что на все влияет. А у нас он не стремный, у него лошадки есть, коровки, козочки. Ему специально скопировали зверюшек, чтобы комфортно было. Еще отправили ему копии еще живых сыновей и двух дочек, о которых никто не знал, но те, кому надо, знают. И друзей юности, армейских друзей скопировали. И он со всеми ними живет, наверное, в этой резиденции. Как в санатории. Мирные люди. От кого им защищаться? И защищать там нечего – там их память. Память защищать? От кого, от меня?

– Да они разбежались все наверняка! И дочки, и сыновья, и армейские друзья. Вот как Лина. Если ты на этой стороне, ты всегда на этой стороне. Он там одинокий, злой, опасный. Скорее всего, психопат.

– Меня уже убил один психопат, – утешала я А. – И гляди, как хорошо вышло: я смогла благодаря этому встретить тебя. Полюбить, наверное. Разве это не прекрасно? Так что, пожалуй, не так уж страшен женщине психопат.

А. отворачивался и старался не смотреть мне в глаза: было заметно, что он почти плачет. Почему я была такой бойкой и бессердечной, хотя внутри умирала от страха и сама задавала себе ровно те же вопросы? Возможно, из-за выжигающей мое сердце ревности ко всей его безупречной зомби-армии – слишком талантливому С., слишком мертвой V, девочке-русалочке, смиренно дежурящей у перехода через Стикс. Теперь и я побуду русалочкой – буду ступать по раскаленным плитам чужой памяти, по распахнутым в крике ртам, по вцепляющимся в мои мягкие розовые пятки электрическими зубами бензопилам беззакония. Может быть, хоть так, через живое человеческое биологическое тело у меня получится ощутить те эмоции, отсутствие которых заставляет меня себя ненавидеть – любовь и тоску по тем, кого я оставила, умирая. Хотя не исключено, что их оставила не я, а она – та, которая умирала на самом деле. И поэтому я так диссоциируюсь от них всех.

– Делай что хочешь, – сказал А. в итоге.

Я еще с тех времен, когда была жива, ненавижу, когда мне говорят «делай что хочешь» в ситуации, когда ничего сделать я не могу и когда ничего все равно не будет так, как я хочу.

И если я не испытываю эмпатии к самой себе, как я могу быть уверена в том, что ты сможешь ощутить эмпатию ко мне? Впрочем, я здесь (я здесь? если я здесь, пожалуйста, возьми меня за руку, но так, чтобы я почувствовала, как будто сама беру тебя за руку ) не для эмпатии. Если адресат моего послания на данный момент давно мертв – тот факт, что он может (теоретически) получить и прочитать его (теоретически), когда он был еще живым, не делает его для меня менее недосягаемым (более досягаемым). Мой язык теперь не совсем речь, а вечная призрачная иллокуция – не обозначение, но прямое действие, которое никуда не ведет и нигде не совершается.