Ян Валетов - Не время умирать [litres]

Крови было много.

Значительно больше, чем Книжник мог себе вообразить. Вообще, все происходило грубее и страшнее, чем предполагалось.

В книгах из Библиотеки, читанных Тимом в другой, давно забытой жизни, роды высокопарно называли таинством и чудом. На фотографии в одном из ветхих журналов женщина со светлым и счастливым лицом прижимала к груди толстощекого малыша. Книжник плохо помнил свою мать, поэтому часто представлял, что это она прижимает его, новорожденного, и светится от счастья. Младенцы в Парке не были такими улыбчивыми и упитанными. Женщины его племени редко улыбались после родов. Они вообще редко улыбались. Жизнь Парковых была нелегкой: вечно не хватало еды, зимой племя замерзало, летом – мучилось от жары, москитов и лихорадки. Герлы работали и рожали, рожали и работали. И никакого таинства или чуда в родах никто не видел. Это была часть жизни. Такая же, как еда и сон.

Книжнику не нужно было рожать. Он не участвовал в процессе воспроизводства: вожди не дали бы ему плодить уродов, да и он сам не старался получить герлу в пользование. То, что случилось между ним и Белкой, не имело никакого отношения к воспроизводству или доминированию охотников над противоположным полом. В племени и названия не было тому, что между ними произошло. Слова для обозначения были, а вот названия не было. Он читал о родах, но никогда не интересовался, как это происходит в действительности. Поэтому сейчас был совершенно бессилен помочь умирающей жрице.

Он, конечно, слышал, как кричали герлы, производя на свет бэбиков. Он, естественно, знал, что некоторые из рожениц умирали, уходили к Беспощадному прямо из женской комнаты. В книгах это называлось «умереть в родах», и герлы умирали – кто в родах, кто после них, но это никого не пугало. Ни тех воинов, что их брюхатили, ни многочисленную любопытную детвору, ни самих герл.

Закон говорил, что их долг вынашивать, рожать, кормить, готовить воинам еду и ублажать их по первому зову, – и они подчинялись Закону. Благодаря Закону, как бы жесток и глуп он не был, а по мнению Книжника, Закон был и глуп, и жесток безмерно, – племя Парка выживало и потихоньку росло от зимы до зимы.

В той, как он теперь понимал, спокойной и мирной жизни Книжник был любознателен, но не любопытен. Он никогда не видел сам процесс появления бэбика на свет, ему бы и в голову не пришло лезть, куда его не просят. В умных книгах его детства писали, что теория никогда не заменит практики. И, стоя между разведенными в стороны коленями Сибиллы, забрызганный кровью, сукровицей и слизью, Книжник на собственной шкуре убеждался в правоте этой сентенции.

Сказать, что он напуган, было бы неправдой: он был смертельно напуган. Он искренне старался помочь жрице разрешиться от бремени, но на практике мог только исполнять ее команды. Все было бы ничего, но Сибилла тоже рожала в первый раз и была не в себе от боли, страха и кровопотери. Впрочем, у Книжника мелькнула мысль, что если бы ему пришлось терпеть то, что терпела роженица, то он бы просто сошел с ума в первые же пять минут и уж точно никому бы не помогал.

От Бегуна тоже толку не было, но пока Тим пытался помочь Сибилле родить, вождь таскал с улицы колотый лед и превращал его в кипяток на импровизированном очаге. Ничего, кроме кипятка и прокаленного на огне ножа, у Книжника не было.

Сибилла дышала неглубоко и часто, как раненое животное. Глаза ее то становились пустыми, то наполнялись страхом и болью. Роды продолжались второй час, жрица была измучена болезненными схватками и с каждой минутой теряла силы от потери крови. Если бы Книжник не знал ничего про микробов, то был бы спокойнее, но про микробов он читал значительно больше, чем про роды. Он прекрасно понимал, что даже если ребенок родится до того, как умрет его мать, то дальше судьба обоих будет зависеть только от того, как много микроорганизмов успело попасть в открытые раны. И выживут они или не выживут, зависит не от него, не от Сибиллы, не от Бегуна и даже не от воли самого Беспощадного, а от случая и силы организмов. Книжник порылся в памяти и выудил оттуда красивое, но бесполезное при нынешних обстоятельствах слово – иммунитет.

Сибилла застонала, покраснела лицом от натуги, стараясь вытолкнуть ребенка. Стон ее больше походил на рык зверя, чем на женский крик.

Бегун отвернулся.

– Подохнет, – сказал он негромко, так чтобы Сибилла ненароком не услышала, и сплюнул в сторону. – Нихуя ты, Книжный Червь, не знаешь, не умеешь… Только пиздеть. Вот потужится она – и опять кровью умоешься. Порвал ее бэбик изнутри.

– Подожди хоронить. Дай воду и тряпки.

Даже тряпок было недостаточно. Те, что были, пропитались выделениями и кровью, но Бегун молча постирал их в горячей воде и принес обратно. Вряд ли такая стирка могла убить инфекцию, но лучше сделать хоть что-то, чем ничего не сделать.

Книжник протер кисти горячей тканью и осторожно коснулся ладонью живота роженицы. Сибилла вздрогнула, Тим отдернул руку, но успел почувствовать шевеление под натянутой влажной кожей.

– Бэбик живой, – сообщил он Бегуну. – Он двигается!

Сибилла снова застонала. Мышцы брюшины и бедер жрицы напряглись. Она оскалилась, зажмурила глаза и…

Книжник сперва обрадовался, но тут же сообразил, что в промежности показалась не голова ребенка, а часть какого-то кожистого пузыря, который Сибилла умудрилась вытолкнуть наружу вместе с кровью, обильно выступившей из вагины. Этот пузырь был плотным, непрозрачным, словно бельмо, он мешал ребенку выйти и не выходил сам, и каждая новая потуга Сибиллы только усугубляла проблему. Плоть рвалась и кровоточила, но не выпускала плод из чрева.

Повинуясь инстинктам, а не разуму (разум как раз криком кричал Книжнику: «Не лезь!»), Тим поднял лежащий рядом с углями тесак. За его спиной охнул Бегун (Беспощадный знает, что пришло ему в голову при виде Книжника, хватающегося за нож), но Книжник уже сделал то, что надумал: придержал одной рукой жрицу, надавив на лобок, а второй, с неожиданной для самого себя ловкостью, чиркнул кончиком раскаленного лезвия по поверхности пузыря. От прикосновения стали живая ткань разошлась почти мгновенно, лопнула, выплескивая наружу желтоватую жидкость, отдающую фекалиями.

Сибилла вскрикнула, снова потужилась – раз, второй, третий. Ее тело изо всех сил пыталось исторгнуть из себя плод, и это почти удалось: из складок разбухшей окровавленной плоти показалось бледное, покрытое редкими волосенками темя бэбика. Книжник замер, боясь вспугнуть удачу.

Еще одна судорога прошла по телу жрицы, и головка начала протискиваться наружу. Мягкие кости черепа ребенка деформировались, головка поменяла форму, продираясь через узкие ворота, ведущие к жизни. Это было страшно, омерзительно и прекрасно одновременно. Жизнь плохо пахла, была покрыта кровью, дерьмом и слизью. Она приходила в мир с криками, хрустом раздвигающихся тазовых костей, с хриплым дыханием и горячечным липким потом… Но она была чудом в мире, где давно правила неизбежная смерть. И Книжник ощущал это особенно остро потому, что Беспощадный стоял у него за плечом и ждал, чем закончится схватка. У него было много возможностей довести дело до конца, но сейчас он был бессилен. Или играл с жертвой, изображая бессилие.