Герхард Бранстнер - Со звездой на ниточке [ЛП]

— Сомневаюсь, — возразил Этто, — чтобы осознание того, что живешь, как животное, делало счастливым. А еще больше я сомневаюсь, что человек, который живет, как животное, сохранит сознательность надолго.

— Вполне справедливые сомнения, — отозвался румяный, — если говорить о животной жизни в презрительном смысле. В нашем же понимании она все равно лучше жизни людей, попавших в горькую зависимость. Более того, на самом-то деле мы вовсе не живем, как животные. Мы только освободили себя от рабства производства, а вместе с ним и от надуманных потребностей, и таким образом заново открыли истинные человеческие потребности. На нас больше ничто не давит, и мы можем уделять свое время чему хотим, и вот мы решили, что будет правильно заняться самими собой.

— А в чем состоит это занятие самими собой? — спросил Этто.

— Мы тренируемся в сыгранности между собой, — пустился в описание румяный. — Мы много танцуем, чтобы согласовывать свои движения физически; мы много разговариваем, чтобы проникаться чужими мыслями и чувствами и подстраиваться к ним, а еще — чтобы улучшить наше умение слушать друг друга. Мы добились такими упражнениям того, что любой в состоянии понять, что говорят десятеро других одновременно.

— Это поразительно, — признал Этто, — и мне становится понятно, что же мы увидели, когда прилетели. А кроме прочего, такая беседа, хоть все говорят одновременно, звучит очень мелодично.

— Не будь она мелодичной, мы бы не понимали, что говорит каждый, — объяснил румяный. — Подобно тому, как опытный музыкант слышит каждый инструмент большого оркестра и понимает его язык, так и мы понимаем каждый голос, но только если он своеобразен и в то же время созвучен с остальными, образуя гармоничное целое.

— Как при импровизации нескольких музыкантов вместе, — определил Этто.

— Так и есть, — подтвердил румяный, — и во всем остальном тоже. Мы постоянно упражняемся, чтобы развивать самобытность каждого и выстраивать взаимодействие, при этом импровизацию не ограничивает ничто, кроме гармонии.

— Все это звучит замечательно, — решил Этто, — и все-таки что-то в этом не так. И я разберусь, что же здесь не так.

Однако пока что такой возможности ему не представилось, потому что проснулись остальные румяные люди, которые принялись протирать со сна глаза и держать совет, на что употребить остаток дня.

Поскольку их компания все еще не обращала на землян ровно никакого внимания, Этто спросил своего собеседника, в чем причина такой невежливости.

— На самом деле так выразилась предельная вежливость, — пояснил тот. — У нас каждый может делать, что захочет. Так что приглашать человека к чему-либо излишне, у нас это даже посчитали бы за давление. Раз вы, прибыв к нам, к нашей беседе не присоединились, хотя были совершенно вольны это сделать, нам пришлось предположить, что вас к этому не тянет. Поэтому мы и оставили вас в покое.

— Вы могли бы, — заметил Этто, — как минимум нас поприветствовать.

— И это тоже вышло бы невежливо, — возразил человек, — потому что было бы притворством. Мы ведь с вами незнакомы, и не могли знать, насколько вы нам рады. Мы хотели избавить вас от неловкости, вызванной притворством.

— Опять крайне логично, — с энтузиазмом сказал Аз, — хотя на этот раз, если я правильно понимаю, уже не тавтология.

— Все-таки получилась бы хоть какая-то любезность, — буркнул Этто, — и лично я ее не счел бы за притворство.

— Как пожелаете, — сказал румяный, — в следующий раз поприветствуем вас. Разве что вы убедитесь в преимуществах нашего образа жизни и тогда останетесь здесь жить навсегда.

— Это стало бы причиной, чтобы у вас, напротив, не задерживаться, — сказал Этто. — Мы пустились в путь, чтобы наладить мир в соответствии с эстетическими принципами. И если жизнь на этой звезде настолько совершенна, как вы ее изображаете, а это может быть лишь в случае, если она эстетически совершенна, то нам здесь нечем заняться. Чего ради нам тут еще останавливаться?

— Сначала познакомьтесь с нами получше, — предложил человек, — возможно, вы все-таки обнаружите какие-нибудь недостатки.

Румяная компания тем временем решила провести остаток дня в манере, уже знакомой обоим землянам.

— Хотелось бы познакомиться с какими-нибудь занятиями другого рода, — сказал Этто, — где это можно сделать?

— Я вас отведу, — вызвался румяный.

Трио немедленно отправилось в дорогу; помахивающий тросточкой Этто с румяным человеком ушагали вперед, в то время как Аз с тяжелым рюкзаком на спине вскоре отстал и, потея, плелся сзади. И только он собрался открыть левый глаз (просто чтобы не потерять из виду этих двоих), как, не успев еще закрыть правый, увидал им группу деревьев и несколько прыгающих под ними фигур.

— А недурно прыгают, — проворчал Аз. — Хотел бы я попрыгать не хуже их, да и свой рюкзак раз и навсегда задвинуть в угол.

Однако на сей раз он, подойдя достаточно близко к группе, отставил рюкзак всего лишь в тень стоящего немного в стороне дерева. Этто с румяным уже удобно там расположились. Аз устроился с ними и стал наблюдать за прыгающими под деревьями людьми.

— Со стороны выглядит, — сказал он, — словно они легкие, как перышки.

— Поистине поражает, — подтвердил Это, — но примечательнее всего то, как они вписывают в свое движение окружающую природу. Складывается впечатление, что деревья играют вместе с ними, и создается иллюзия, будто и они тоже движутся.

— То, что вы здесь видите, — сказал румяный, — это танец для тренировки нашего чувства композиции, а именно расположения людей в пространстве.

— Это одно из важнейших эстетических чувств, — вставил Этто, — и в то же время одно из наименее ценимых. Как часто мы обнаруживаем, что люди, вместо того чтобы выстраиваться в приятные глазу фигуры, образуют бессистемное скопище тел? Ведь мебель в квартирах те же люди расставляют в хорошо продуманном порядке, но сами расстанавливаются как попало.

— Чувство пространственной композиции, — продолжал румяный, — важно не для одних покоящихся тел, но еще сильнее — для тел в движении, и мы работаем над ним не только в связках между людьми, но и в связке люди—природа. На этой звезде вы не найдете человека, который, в покое он или движется, не вписывался бы гармонично в свое окружение.

— Подтверждение налицо, — признал Этто, — но как на этой звезде насчет искусства? Раз вы подняли чувство композиции до таких высот, надо полагать, что и мастерство актеров у вас вовсю расцвело.

— Совсем напротив, — сказал румяный. — Раз мы эстетически обустроили саму жизнь, искусство стало лишним. Мы не играем в искусственную жизнь на сцене, а делаем саму жизнь игрой на уровне искусства. Какой толк в том, чтобы в театре разрешать конфликты по художественным правилам, а в жизни — каким-нибудь неэстетичным способом? Мы убрали противоестественное разделение искусства и действительности, а самой действительности придали форму искусства, устроив ее по тем самым правилам. Если, скажем, поссорятся два человека, то они вместо того, чтобы кидаться друг на друга безо всякого вкуса и такта, устраивают разборку, следуя проработанному драматургическому сценарию, который снимает бессмысленный пыл и разводит противников на расстояние, с которого они могут изображать из себя что хотят. К примеру, быть выдержанным человеком труднее, чем играть в него; но играть его — легчайший способ им стать.