Герхард Бранстнер - Со звездой на ниточке [ЛП]

— Я знаю немало актеров на Земле, — возразил Этто, — которые сотни раз играли на сцене определенного персонажа, но в реальности этим персонажем так и не становились.

— Вот поэтому, — объяснил румяный, — мы упразднили чистое искусство. Ведь актер на сцене переживает чужой конфликт, и нисколько не может на нем научиться разбираться с проблемами в собственной жизни, равно как и публика. Актер никогда не играет самого себя, как бы он сам ни считал, поэтому он не может перенести игру со сцены в жизнь, во всяком случае, не так, как следовало бы. Ему остается лишь разыгрывать чужие страсти. Мы, напротив, играем самих себя, играем напрямую свою жизнь, благодаря чему наша жизнь напрямую приобретает форму искусства.

— Жизнь как сплошной бал-маскарад, — воскликнул Аз, — вот это здорово!

— Нет, наоборот, — не согласился румяный. — Раз мы постоянно разыгрываем тех людей, какими хотели бы быть, мы действительно ими становимся, и нет нужды прятаться под маской, чтобы выйти за рамки недозволенного в обычной жизни.

— Все это выглядит просто идеально, — сказал Этто, — и все же у меня возникает нелепое чувство, что тут что-то не так.

— У меня тоже нелепое чувство, — признался Аз, — но я-то точно знаю, что не так: мой живот говорит ясным и понятным языком.

Румяный засмеялся:

— Язык природы и правда самый ясный, и глупо к нему не прислушиваться.

С этими словами он встал и отвел обоих землян к другой группе, которая обосновалась поблизости на опушке леса и собралась жарить дичь на огне. Картины живописнее, чем эта компания, Этто и Аз не видели в жизни. Мягкое вечернее солнце освещало покрытую нежным мхом площадку, посреди которой вился вытекающий из леса ручей. Сами румяные сидели или лежали в изящнейших позах по обе стороны ручья и, надо думать, разыгрывали жизнь, исполненную райского блаженства. Мужчины и женщины, дети и пожилые люди всячески выражали полное благоденствие — словами и жестами, ласковыми касаниями друг друга и воркующим смехом, говорящими о высоконравственных манерах этих людей. Тем временем со всех сторон из леса послышалось чудесное пение, приближающееся к лагерю; и вот вскоре между деревьями показались певцы, молодые юноши и девушки. У большинства из них в руках были разнообразные фрукты, собранные в дополнение к жаркому, в то время как другие несли пучки растений с большими листьями, которые, как позже узнали Этто и Аз, служили тарелками для еды или использовались как салфетки.

Жаркое уже было готово, и земляне приняли участие в трапезе, следуя местным обычаям — без особых приглашений и не спрашивая разрешения. К этому времени они достаточно ознакомились с нравами румяных людей, чтобы понимать, что все здесь могут делать или же не делать все, что им угодно, поэтому просить у кого-нибудь чего-то или о чем-то не имеет смысла. Однако за непринужденностью, с которой каждый действовал по своему усмотрению, стояла величайшая внимательность по отношению к прочим, проявлявшаяся даже в малейших деталях. Иначе у Аза, несмотря на его голод, пропал бы весь аппетит, потому что румяные люди не только держали мясо голыми руками во время еды, но голыми руками его себе и набирали. Однако, если они съедали один кусок жаркого, то не брали следующего, не вымыв перед тем добросовестнейшим образом руки в ручье. После еды они тщательно закопали кости и все другие объедки так, что и намека не осталось, что на этом месте ужинали добрые три десятка человек.

Тем временем наступили сумерки. Румяные еще недолго поразвлекались, устроив своеобразный хоровод, после чего разбрелись парами или небольшими группками в лес, чтобы улечься там спать. Однако спать они, похоже, не торопились, потому что теперь снова зазвучало удивительное удаляющееся пение, которое еще долго слышалось с разных сторон.

— У меня глаза закрываются, — признался Аз, — я готов заснуть на месте.

Поскольку ни от Этто, ни от румяного возражений не последовало, Аз и в самом деле улегся тут же. И, приласканный колыбельной, которая все еще доносилась из леса, он погрузился в сладкий сон.

Последовав хорошему примеру, Этто и румяный тоже улеглись спать, но им, видимо, требовался не такой основательный отдых, как Азу, потому что, когда он проснулся утром, эти двое уже завтракали.

Аз поднялся и крикнул:

— Вот это жизнь по мне! Уже одно то, как здесь ночуют, доказывает — жизнь на этой звезде идеальна! Ты ложишься, где бы ты ни оказался, но неизменно на свежем воздухе, просто ложишься и скользишь в царство снов, подхваченный чудесной песней, словно нежной рукой человечества. А когда ты просыпаешься, тебе в лицо смеется солнце, и птицы весело щебечут свои «с добрым утром». Встаешь, дышишь пряным ароматом леса и лугов, садишься у тихо журчащего ручья и принимаешься за первую утреннюю трапезу. Напротив, как бесчеловечно выглядит сон в неживых стенах дома, в мрачном одиночестве спальни, в прямоугольной кровати, напоминающей гроб. И ты встаешь, оставив после себя жалкий ворох мятых простыней и скомканных одеял с подушками; ты вдыхаешь несвежий воздух и, едва покинешь постель, тебя принимаются сковывать прямые углы жилища, ты небрежно забрасываешь в себя завтрак, приготовленный высокотехнологичной кухней, и выметаешься из дома, чтобы корпеть над повседневной работой в прямоугольных недрах другого дома. А для чего эта повседневная работа? Для того, чтобы обеспечить средства поддержания еще более цивилизованной и, следовательно, еще более неестественной жизни.

После этой исторической речи и умывания в ручье Аз уселся рядом со спутниками и впился зубами в один из вкусных сочных фруктов, который протянул ему румяный человек. Тем временем Этто, который уже наелся, подпер рукой подбородок и задумался над словами своего помощника; и наконец он отнял подбородок от ладони и воскликнул:

— Я ее нашел!

— Что, ваша ученость, вы нашли? — переспросил Аз.

— Ошибку, — объяснил Этто. — С самого начала у меня было чувство, что здесь что-то не так. В основе стиля жизни на этой звезде лежит одна ошибка, и я наконец ее обнаружил.

— И вовсе это было не нужно, — высказался Аз, — потому что зря. Лучше жизнь, которая человеку приятна, даже если она построена на ошибке, чем жизнь правильная, но огорчительная.

— Это рассуждение легкомысленное, — выговорил ему Этто, — и притом бестолковое. Уже сама мысль о том, что где-то есть ошибка, не дает мне покоя и портит настроение.

— Вот она, трагедия теоретика, — отозвался Аз. — Меня мысль об ошибке не беспокоит, пока не побеспокоит сама ошибка; а она до сих пор меня не беспокоила.