Бернар Вербер - Империя ангелов [litres]

Возможно, он дороговато берет, зато считается признанным мастером по части недопущения «волнистой жести».

Кремообразное вещество сменяется тестообразным. Он откачивает из моих ляжек лишнее, и это тем более отрадно, что даже в худший период анорексии я сильно худела сверху и мало снизу.

Джим встречает меня на выходе из клиники с цветами. Но теперь, похудев и похорошев, я не собираюсь оставаться с этим любителем толстушек!

Хочу быть Мисс Вселенной!

Напрасно я ругал новосибирскую колонию для несовершеннолетних. Лечебница для умалишенных в Бресте несравненно хуже.

В колонии нас кормили жалкими мясными обрезками, а здесь мяса не дают вообще, считая, что от него психи еще пуще сходят с ума.

В колонии матрасы кишели вшами. Здесь мы спим в проволочных гамаках.

В колонии воняло гнилью, здесь стоит благоухание эфира. Там было грязно, здесь царит чистота.

Я жаловался, что в колонии ночами слышатся крики, здесь ночью хохочут. Хохот – это страшно.

Здесь у меня единственный сосед по комнатушке – Саша.

Саша ночи напролет разговаривает сам с собой. Он твердит, что все мы сдохнем. Что четыре всадника апокалипсиса уже оседлали своих коней. Нас поразит железо, огонь, вода и лед, и мы поплатимся за свои прегрешения. Потом он валится на колени и молится, то есть вопит что есть мочи: «Искупление! Искупление!» Потом вдруг прерывается, замирает и ревет: «Я умрууууууу!» И так всю ночь.

Вчера Саша умер. Я его убил. В этом не было ничего личного, одно лишь желание ему помочь. Я задушил его носком, чтобы избавить от этой жизни, в которой ему не было места. В его взгляде я прочел скорее благодарность, чем ярость.

После этого санитары волокут меня в отсек нейросенсорной изоляции. Даже в сталинские времена этот карцер считался гиблым местом. Теперь сюда запирают безумцев, с которыми невозможно сладить. Санитары утверждают, что после месяца сенсорной изоляции узники карцера забывают, как их зовут. Если им подсовывают зеркало, они спрашивают, кто это в нем.

Меня хватают, я сопротивляюсь. Им приходится попотеть, чтобы водворить меня в карцер.

– НЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ!

Щелчок замка.

Комната ослепительно-белая, без окна, вообще без ничего. Белые стены. Голая лампочка горит днем и ночью, выключателя нет. Никакого шума, ни малейшего звука. Вообще никаких признаков жизни, кроме миски со светло-бежевой бурдой, которую каждые восемь часов суют в окошко в двери. Непонятно, мясное это «блюдо» или овощное. Похоже на пюре, одновременно сладкое и соленое, как кормовая масса для скота. «Блюдо» непонятно из чего всегда одно и то же, так что я уже не знаю, что это – завтрак, обед или ужин.

Я теряю счет времени. Мысли путаются. Покончить с собой, размозжив голову об стену, и то нельзя: стены обиты матрасами. У меня брезжила надежда насмерть подавиться своим языком, но проклятый рефлекс заставляет кашлять и опять дышать…

Я воображал, что достиг дна. Но раз за разом оказывалось, что возможности падать ниже и ниже нет предела.

Правда, в этот раз, как я ни насилую воображение, не выходит представить, как еще ухудшить свое положение. Если бы меня подвергли пыткам, я испытал бы облегчение: все же какое-никакое оживление, возможность поболтать с палачом, машины, инструменты, элементы декора.

А здесь ничего нет.

Ни-че-го.

Не считая маминого лица, которое я вижу каждое утро, и ее голоса: «Ты был нехороший, я на всю жизнь запру тебя в шкаф».

Со мной обращаются хуже чем с животным. Никто не додумается на долгие годы запереть скотину в побеленном карцере с полной звукоизоляцией и продолжать ее кормить. Уморили бы голодом, и дело с концом. А меня кормят, чтобы я не подох, им нужно, чтобы сгнила моя голова. Психов здесь не лечат. Здесь сводят с ума нормальных людей. Может, это способ управлять населением?

Я должен все это выдержать.

Мне кажется, что в голове у меня огромная библиотека с падающими с полок книгами. Когда падает маленькая книга, из нее вылетают слова, и мой словарь беднеет.

Еще падают здоровенные тома с воспоминаниями о моей прошлой жизни. Что такое моя прошлая жизнь? Вспоминается покер, Петя (или Боря?), три «В» (Вася, Ваня и… черт, как звали третьего, толстяка?). Я цепляюсь за то, что еще держится на полках. В покере есть пара, двойная пара, каре и… (Еще бы вспомнить, как называются три карты одного достоинства и еще две карты одного достоинства…)

Рождающиеся в голове мысли скачут, как игла по поцарапанной пластинке, на их место приходят другие. Я уже не могу додумать до конца ни одной мысли.

Четко вижу только свою мать – она как клеймо, впечатанное мне в мозг раскаленным железом. Помню все ее гримасы в тот день, когда она бросила меня на церковной паперти. Я цепляюсь за эту боль. Спасибо, мама, хоть в чем-то от тебя была польза. Мать – последнее доказательство моей идентичности. Я самоопределюсь в своей злости на нее. Когда-нибудь я, быть может, забуду свое имя, когда-нибудь перестану узнавать себя в зеркале, когда-нибудь забуду все, что происходило в моем детстве, но ее я буду помнить всегда.

В конце концов наступило утро-день-вечер (прошла неделя, месяц, год), когда открывается дверь. Меня ведут к директору лечебницы.

По пути я впитываю мельчайшие сведения, поступающие в мозг. Вонь хлорки, облупившаяся краска в коридоре, доносящийся издали хохот, звуки моих шагов, клочки неба в зарешеченных окнах, прикосновения надзирателей, держащих меня за локти (рукава халата завязаны у меня за спиной). Их лай «шагай»!», «следуй за нами!» кажется мне прелестной музыкой.

Меня вталкивают в директорский кабинет. Передо мной человек в форме. Я не перестаю проживать один и тот же эпизод: в нем милиционер подбирает меня на паперти церкви или летчик в звании полковника забирает меня из приюта, обещая семью. Что предложат мне на этот раз?

Директор разглядывает меня с отвращением. Я думаю о своей матери. Что, если она догадывалась, что со мной приключится, и хотела избавить меня от страданий?

– Хотим предложить тебе последний шанс исправиться. В Чечне опять война. Потери выше, чем ожидалось. Армии нужны добровольцы. Это полковник пехоты Дюкусков, он командует ударными батальонами. Выбирай: дальше сидеть в изоляции или рисковать жизнью в диверсионной группе.

Мне удается продать мои рассказы научно-фантастическому журналу и получить первое вознаграждение за свой труд. Делаю себе подарок: отдых на баскском берегу. Там я знакомлюсь с Анаис.

Анаис – острая на язык брюнеточка, немного похожа на Мартин, но более круглолицая. Когда она смеется или просто улыбается, на ее щечках появляются ямочки.

Мы с Анаис беспрерывно покатываемся со смеху. Ничего друг дружке не говорим. Просто переглядываемся – и беспричинно хохочем. Наше неутомимое веселье всех раздражает, зато наше сообщничество от этого только крепчает.