Евгения Дербоглав - Доктор гад

– Ну где, где же ты, – бормотал Рофомм, обшаривая ящик в письменном столе.

– Давай помогу, – за спиной возник Парцес и, ловко прихватив ящик за донышко, вытащил его из стола. – Предметы первой необходимости нужно держать в порядке. Что же ты ищешь? Револьвер или порошок? Хочешь застрелиться или нанюхаться? – Рофомм не успел ответить, потому что Парцес, схватив пузырёк с эритрой, высыпал порошок на пол.

– Нет! Срань! – Рофомм грохнулся на паркет и прильнул носом к доскам, желая собрать хоть что-то, и вдруг его схватили за шкирку и огромным рывком поставили на ноги. В следующую же секунду в ушах зазвенело – Парцес отвесил ему пощёчину.

– Какой же ты жалкий. Остаётся только застрелиться, – он взял револьвер и принялся его изучать, пока Рофомм ошеломлённо потирал щёку. – Церлейская сборка, хороший был. Только ты из него не сможешь застрелиться, не почистив. Ты умеешь чистить оружие? Нет? Тогда я починю тебе лестницу, и ты повесишься – как тебе идея? Отличная лестница, чтобы повеситься, как раз для человека твоего роста. Рофомм, – Парцес взял его за подбородок, и шеф-душевник, который терпеть не мог, когда посторонние трогали его лицо, к своему удивлению, даже не отпрянул, – если ты попытаешься нанюхаться или напиться, я это пресеку. Если ты попытаешься себя уничтожить, я не дам тебе этого сделать. Я буду ходить за тобой по пятам, пока ты не оклемаешься. Как тень , понял, чудила? Как тень.

– Тебе-то до меня какое дело? – раздражённо прошипел врач, когда Парцес убрал руку.

– Хочу переспать с твоей бывшей женой, – Парцес изобразил мерзкую ухмылку, это получилось неестественно. – Шучу, конечно. Меня от неё жуть берёт. Даже не понимаю, чего она с тобой развелась, по-моему, вы были отличной парой. Где у тебя инструменты? Надо починить лестницу.

Рискуя сломать себе шею из-за неуклюжей слабости, Рофомм полез на крышу, где мама, ещё когда дом был их первой аптекой, устроила садик.

Чтобы гонять птиц, мать много лет назад заказала у местного мастера заводной манекен, тот уже, наверное, заржавел и больше ни на что не годился. Почти всё растения, которым бы уже нужно было зазеленеть и даже зацвести, погибли. Остались только пышные кусты с набухшими бутонами огромных голубых цветов. Где-то внизу взвизгнул Паук, испугавшись по глупости малолетнего животного отражения в одном из разбитых зеркал, а Рофомм, с трудом добыв огонь из отсыревшей спички, принялся пыхтеть папиросой.

Тут, на этой самой крыше, он впервые обесчеловечился – в знак своей жертвы всемирному посмертию. Здесь он начал сходить с ума. Интересно, тут всё закончится для его человечности? Усохнет ли однажды его душа до треугольной змеиной головы?

– Ну ты и накурил.

Врач вздрогнул и обернулся на голос, оторвавший его от любимого дела.

– Пошёл ты, Парцес. Это же ты вылил всю мою выпивку в кабинете, ты, засранец. У меня даже злиться нет сил, проблудь всемирная, когда же это кончится?

– Когда ты сам решишь, – Парцес пожал плечами и примостился рядом. – Ты спросил вчера – зачем я помог твоей матери? Я же знаю, как тебя зачали, тебя зачинали как очень опасную тварь, Звёздный Помазанник. Ты это знаешь?

– Знаю, – хрипло ответил он.

– Я просто не хотел, чтобы твой потрясающий, кручёный ум оказался в плохих руках – в твоих собственных, например. Ты меня будешь слушать или свои спички? – возмутился он, увидев, что шеф-душевник грохочет коробком над ухом. – Убери! Я бы очень хотел застать тебя нормальным или хотя бы счастливым, но, видимо, сделал что-то не то. Я думал, что, если тебя воспитает всемирно сильная женщина, окружённая поддержкой хороших людей, сможет что-то получиться. Наверное, что-то и впрямь получилось – ведь ты не пустой. Но ты – болото. В чём я ошибся, – Парцес придвинулся ближе, обдавая его привычным теплом здоровой души, – раз ты так крепко рехнулся?

– Нигде ты не ошибся, – он снова вытащил из кармана спички, но грохотать не стал, а лишь скрёб грязным ногтем по фабричному гербу на картонке. – Я сам это выбрал. Сам, говорю же.

То, что он странный, говорил ещё дядя Эрц, мамин начальник.

– Попросил у меня револьвер. Я обрадовался, решил научить мальца стрелять, – рассказывал он Нарле, положив голову ей на колени, пока пятилетний Рофомм под столом играл с тем самым револьвером, крутя пустым барабаном у себя над ухом. – А он попросил показать, как его разобрать. Я уже Лирне сказал, что он у неё умный до ненормального. Помнишь, как мне маменька прислала свежих фермерских жаб? Так он этих жаб разделывал и глядел, что внутри.

– Не надо, не хочу про это слушать! – Нарла замахала руками. Ей претили мерзкие проявления детства. Дети обязаны быть хорошенькими, как сын её лучшей подруги, а вот то, что он лезет во внутренности мясных жаб, она знать не желала.

– А мне ещё Кинеэ – который из убойного, помнишь, маньяки у него? – рассказывал, что так всё и начинается. Я почти забеспокоился, спросил мелкого, не жалко ли ему жаб? «Они же уже мёртвые, дядя Эрц. Живых жалко». Милость всемирная, думаю, хоть не урод. Но странный. Друзей ему надо. Но ему тяжело, он уже читает на двух языках, если верить Веллогу, а обычные дети… туповаты. Моей Леаре тоже было тяжело, – Эрц-Скорпион театрально вздохнул. По случаю и без он упоминал свою старшенькую – единственную законнорождённую из всего множества дочерей от стаи разных женщин. – Как и всем отменным девкам, что рождаются от меня. Пока не поступят в институт, где находят себе компанию.

Нарла, которой всегда было с кем общаться, перепугалась и решила, что именно сейчас самое время схватиться за живот и сообщить любовнику, что она беременна. Эрц Андец вскочил и гордо заворковал, какой он счастливый человек – от него рождаются только девочки и исключительно они. А для ирмитов нет большей радости, чем дочь, ибо на женщинах зиждется их древняя и великая нация коммерсантов и интеллектуалов.

Рофомм на секунду остановил барабан револьвера, вдруг почувствовав, как в желудке что-то искристо защипало – как если бы он разом проглотил ложку мёда. То была радость, понял он, снова принявшись стрекотать пустым оружием, радость, что у него теперь будет друг.

Когда Нарла прикорнула на диване, он подкрался к её всё ещё плоскому животу и уткнулся носом в блестящую ткань певичкиного платья. Если он что-то скажет неродившейся девочке, она его не услышит, поэтому он только и мог, что молча дышать и тянуться своими недоразвитыми, но уже цепкими всемирными силами к эмбриону.

Он что-то терял в этот момент, чего-то в нём становилось меньше. Что-то золотистое лилось из его нездешней сущности, одушевляя материю, у которой мало что сформировалось, включая душу. Нарла, почувствовав что-то, раскрыла насурьмлённые глаза и ласково погладила мальчика по кудрям.