Владимир Румянцев - Журнал «Рассказы». Иная свобода

Таким образом, важнее всего было закончить партию в нужный момент – прежде, чем она станет переусложненной, но и не слишком рано, чтобы соперник за свои последние ходы не успел перекроить ситуацию себе на пользу.

Если никто не «покинул пределы» и не объявил финала, игра теоретически могла длиться до тех пор, пока не заканчивалось место на поле. На деле же до такого не доходило – чтобы заполнить поле, пришлось бы добавлять круги наугад, когда уже ни один из игроков не понимал, как они влияют на исход дела. Из-за возрастающей с каждым ходом сложности Игра и без того считалась «слишком тяжелой»: число возможных тактик не поддавалось подсчету, и мало кто ее всерьез осваивал.

Освоившие, как правило, не могли от нее оторваться.

«Не столько победа, сколько самопознание – вот суть Игры, – вновь и вновь повторял дед. – Играя, ты проходишь три стадии понимания, три состояния. Каждую партию ты начинаешь в ясности: силы просты, и ты точно знаешь, к чему приведет твой ход. Затем, по мере усложнения поля, ты начинаешь сомневаться и уже не до конца понимаешь, к чему может привести сделанный шаг. Наконец сложность возрастает настолько, что ты выходишь за пределы понимания. Осознав это, ты объявляешь конец игры, чтобы не действовать вслепую, и после пары ходов противника партия заканчивается. К несчастью, нынче любят играть по облегченным правилам – например, играют до третьего уровня „сил“, или до трех тысяч ходов, или пока не выйдет оговоренное время. Все это неверно. Играть нужно, чтобы почувствовать и осознать свой предел, ведь по-настоящему Игра бесконечна ; главное – это понять и вовремя остановиться. Вот этому я тебя научу».

В первый раз Ауринг деду проиграл, и дальше проигрывал нещадно; вообще, деду поначалу казалось, что таланта здесь нет и особого толка не выйдет. Однако способности Ауринга начали отчетливо проявляться, когда он стал выходить на второй и третий уровень сил. Конечно, соображать на этих уровнях ему было трудно, Ауринг играл почти на пределе понимания и регулярно путался, сам себя переигрывал, ошибался и подолгу не мог найти ошибку – но увлекался и просиживал за игрой круглые сутки.

Существовали старинные игровые доски – прозрачные, будто стеклянные. Они хранили память о сыгранной партии (до тех пор, пока их не промывали водой) и, поставленные вертикально, воспроизводили игру от первого до последнего хода, ярко высвечивая преобладающие на каждом этапе силы, – так что даже в самой сложной и запутанной партии победитель определялся безошибочно. Мастера играли только на них, ни одна серьезная игра без них не обходилась: доска заменяла десяток наблюдателей, записывающих ходы и вычисляющих расстановку сил. Доски эти считались признаком обеспеченности и древности рода, и потому хранились во многих домах, даже там, где едва умели играть в цвета и силы.

Была такая и в семье Ауринга, стояла на видном месте среди других сокровищ и изредка извлекалась для ритуальной игры – в день праздника Запретного храма. Отец подолгу сидел над ней и натужно, с трудом совершал ошибочный ход, а его противник – такой же «дока» – не заметив открывшейся возможности, в свою очередь допускал оплошность, которая также оставалась не замеченной и не использованной противником.

Эта вымученная партия тянулась недолго, обычно не выходила и на третий уровень «сил» – оба соперника к тому времени покидали пределы понимания. Партия по взаимному согласию завершалась, доска ставилась вертикально и подсвечивалась, результаты битвы для обоих участников оказывались порой совершенно неожиданными.

Едва освоив азы Игры, Ауринг больше не мог без омерзения следить за этими неуклюжими танцами. Отмывая после праздника доску с особой тщательностью, он сожалел, что не может так же смыть эту партию из своей памяти.

В остальные дни доска оказывалась целиком в его распоряжении. Отец поначалу тревожился за реликвию и остерегался лишний раз доверять ее сыну, отчего Аурингу приходилось играть самому с собой на обычных холстах, а затем, заполучив доску на два часа в присутствии взрослого, сердито переносить на нее особо запутанные партии, чтобы проанализировать получившееся распределение сил. Доска необыкновенно расширяла его «пределы понимания». Со временем отец увидел, что сын относится к доске даже с бо́льшим благоговением, чем он сам, проникся доверием и милостиво дозволил брать ее, когда вздумается. С тех пор Ауринг почти не расставался с ней, и мастерство его стало расти стремительно.

Немногочисленные товарищи Ауринга по игре очень скоро его возненавидели: Ауринг любил побеждать, и особенно любил показательно громить врагов, хохоча, глумясь и впоследствии всячески припоминая им поражения. Сам он поначалу тоже нередко проигрывал, но его это совсем не смущало. Ауринг схватывал на лету и совершенствовался устрашающими темпами.

Ему здорово играло на руку, что ребята не любили первыми признаваться в «выходе за пределы» – а выходили они гораздо раньше Ауринга, он это видел. И он выстраивал себе выигрышный расклад сил, пока они совершали глупые, невыгодные ходы наудачу – в уверенности, что он точно так же уже ничего не понимает и просто не хочет признать «финиш». Позже Ауринг встречал таких глупцов среди взрослых – те, правда, предпочитали играть не до своего «предела», а до какой-нибудь заранее оговоренной черты, но все равно успевали сами себе испортить позицию.

Очень скоро у него в окружении не осталось соперников, кроме деда, который еще долго был непобежденным. Не сразу Ауринг смог достичь его уровня игры: изучить его, выжать, высосать все, что можно, и двинуться дальше.

В подростковые годы он разработал несколько сокрушительных тактик, с помощью которых мог нанести шокирующее поражение незнакомцу в первой же игре; многих возможных товарищей он распугал таким образом. От тоски он играл сам с собой, добираясь до пределов понимания и пытаясь разобраться, как складываются силы дальше, на более высоких уровнях.

Со временем его увлекло построение чисто гипотетических партий, его заворожило изучение возможностей Игры, однако противника не хватало – он не мог обмануть сам себя хитрым отвлекающим маневром, не мог поймать в тонкую сеть искусно расставленной ловушки. Он любил придумывать, прорабатывать и отшлифовывать эти ловушки, но ловить в них следовало кого-то другого. Хорошо было бы, думал он иной раз, сыграть с самим собой – только чтобы я не знал, что задумал другой я. Ауринг мечтал найти соперника себе под стать, такого, чтобы тот мог сопротивляться достойно, а то, глядишь, и подловить в ответ.

В отсутствии реальных противников Ауринг углубился в изучение старинных классических партий, представленных на гобеленах и в книгах, которыми снабдил его дед. Некоторые из них он вдумчиво разыгрывал на светящейся доске и восхищался ими, как трудно добытыми сокровищами. Постепенно ему стало совершенно ясно, что Игра – это лучшая часть мира, и лучшее, что он может сделать со своей жизнью, – это полностью отдать ее Игре.