Владимир Румянцев - Журнал «Рассказы». Иная свобода

Людей Ауринга взяли под стражу, а мастер Мо Фан в сопровождении группы охранников, вооруженных и готовых ко всему, бесстрашно двинулся в пещеру на поиски пропавшего мастера, а также волшебной доски.

Еще на подходах они увидели на стенах отдаленные неравномерные сполохи света. Добравшись до залы с бездонной пропастью, они встали у обрыва, непонимающе оглядываясь.

Перед ними сияла стена, ровная, гладкая, уходящая вниз и исчезающая в глубокой темноте. На ней вспыхивали, пересекаясь, разноцветные круги. Кто-то вскрикнул, указывая вверх, – там, на краю стены, остался фонарь Ауринга, но самого его нигде не было видно. Его позвали, но дождались лишь эха. Пещера была пуста, а пропасть глубока, и только на исполинской стене неравномерно вспыхивали узоры – молчаливо, целеустремленно, – вызывая у людей неуловимую тревогу. Отчего-то никому не хотелось слишком долго смотреть туда. Мо Фан, однако, взглянул повнимательнее на переплетающиеся круги – они добавлялись поочередно, по одному, как в Игре, и при этом вся композиция каждый раз чуть-чуть уменьшалась в размерах, чтобы вокруг оставалось все так же много пространства…

Он вгляделся – и тотчас отвернулся; его вдруг окатило необычайным холодным ужасом. Как будто бы там, в стене, сцепились две равно алчные, могущественные, не желающие уступать силы, и теперь между ними шла грандиозная, нескончаемая и неосмыслимая партия.

Шум. Шумно. Как же тут шумно. Ощущение, что каждая вещь в этом перегруженном техникой городе издает собственное гудение, тарахтение, жужжание, бряцание, пилинькание, стрекотание. Вставляю наушники, врубаю шумоподавление. Становится чуть легче. Жалею, что нет очков, которые хоть слегка уменьшили бы бесконечное мельтешение транспорта, неоновых вывесок и реклам, движение всевозможных роботосистем.

В подземке не лучше. От того метро, которое я видела в кино, остались разве что стены – но даже они обнесены слоем стекла, как музейные экспонаты. Они и есть музейные экспонаты. Я тоже здесь как музейный экспонат, но никто не обносит меня стеклом. Сверяюсь с геолокатором. Еще пятнадцать минут в этом подземном поезде, который и не поезд даже – металлический тубус, переливающийся рекламой и заполненный пассажирами, каждый из которых уткнулся в персональный экран. Каждый хочет, чтобы это поскорее закончилось, – оказаться уже дома, где так же залипать в экран. Интересно, почему вообще они оказались здесь, если у всего есть доставка на дом роботами-курьерами, почти вся работа – удаленная, а очки виртуальной реальности позволяют прогуляться по любому месту бесплатно и без необходимости выходить, ехать, находиться рядом с другими людьми.

Ныряю обратно в загазованный воздух, который не могут улучшить даже воздухоочистительные автоматы на каждом углу. Геолокатор показывает, что мне в одну из десятка стеклянных башен, которые выглядели бы абсолютно идентично, если бы их не покрасили во все цвета радуги. Нужный мне небоскреб – розовато-красного цвета, лососевого кажется, у меня плохо с определением оттенков. Лифт поднимает меня – по ощущениям, в заоблачную высь. Это не первый лифт в моей жизни, но один из немногих; они всегда вызывали во мне желание выйти и больше никогда не заходить в этот железный куб на тросах, который мелодичным голосом объявляет этаж. Мне на девяносто шестой. Я бы и рада подняться по лестнице, но они открываются только в случае чрезвычайной ситуации. Конечно, кому же в здравом уме придет в голову подниматься пешком на девяносто шестой? Мне. У меня чрезвычайная ситуация: я больше не могу находиться в этой зеркальной коробке, из каждого угла которой пялится моя же угрюмая физиономия. Как только заканчивается воздух, двери открываются под лаконичное «девяносто шестой этаж».

Тысяча-какой-то номер квартиры, который я даже не запоминаю – отдаюсь на волю геолокатору. Дверь открывается автоматически, когда я подхожу к ней. А, ну да, тут везде идентификация по чипу. Из глубины квартиры доносится голос хозяйки поднебесного жилья:

– Проходи, я сейчас, волосы досушу.

Внутри все слегка подсвечено потолочными лампами, пахнет сандалом. На удивление, я не воспринимаю это как атаку на обоняние – наоборот, даже чувствую расслабление от знакомого запаха. Сажусь на первое попавшееся кресло в комнате, которая выглядит как гостиная, где совсем недавно была неплохая вечеринка. На столиках стоят грязные бокалы, в некоторых еще переливается блестящая жидкость; на полу, прямо на розовом ковре, который притягивает мягкостью, валяется коробка из-под пиццы с недоеденным кусочком, рядом с ней расплылось красноватое пятно – кто-то промахнулся с местом назначения субстанции из бокала.

Я только собираюсь встать и подойти к панорамному окну – мы уже над облаками, под ними или вообще внутри них? – как появляется хозяйка квартиры, невозмутимо выцепляет засохшую пиццу и, жуя, предлагает:

– Тебе вина налить? У нас со вчерашнего вечера еще много осталось. Шампанское есть – красивущее, с блестками, хоть и невкусное.

Ошарашенно отвечаю:

– Два часа же еще только…

– Как будто это не повод выпить вина. Ладно, захочешь воды или чая – скажи. – Я качаю головой, она дожевывает пиццу, усаживается прямо на барную стойку и разглядывает меня так, будто я бабочка под стеклом. – Ну рассказывай, кузина, что тебя привело в наш негостеприимный город будущего из вашего уютного темпуса, где вы консервируете прошлое?

Мы, наверно, должны быть похожи, родственницы все-таки, но Ана выглядит как абсолютная противоположность. Голубые глаза против моих карих, хохолок черных волос против моего русого каре, даже нос у нее совершенно другой – красивый, похож на прямоугольный треугольник, какой-то даже слишком правильный. Из головы вылетают все мысли, пока меня изучают эти глаза – они похожи на люпины, мои любимые цветы, дома таких несколько клумб. Нахожусь:

– Ну, я пошла по материнским стопам, тоже занимаюсь антропологией прошлого, сюда приехала с исследовательскими целями, да я и никогда не выезжала из темпуса, хотелось другую жизнь посмотреть.

– Звучит как отмазка для мамы. – Смотрит на меня пристально, прищуривается, будто пытается найти ответ, которого даже я сама не знаю. – Ладно-ладно, не лезу, проехали. Расскажи тогда, как живется в вашем темпусе.

Пока я подбираю слова, Ана слезает с барной стойки и лениво начинает складывать грязные бокалы в посудомойку, опрокидывая в себя недопитые остатки со дна.

– Как живется? Как для вас – век назад, как для нас – сейчас. Мир ведь не так сильно изменился – ну, технологии развились, транспорт, интернет, чипы появились, у нас этого намного меньше. Темпоральные резервации ведь и стали создаваться, когда некоторые люди устали от современного темпа жизни. У нас спокойнее – намного спокойнее – и намного тише. Дома оборудованы всем необходимым, хотя кто-то предпочитает жить совсем как в старину: есть дома, где нужно самому печь растапливать, посуду мыть, еду готовить, убираться, там, траву подстригать, за цветами ухаживать. У людей двадцать первого века для такого были дачи, а мы для этого живем в темпусах, иногда выбираясь в обычный мир.