Татьяна Буглак - Три Л Том 1. Големы

– Нет, мне через час на дежурство. – Он поморщился, но не от головной боли – она уже проходила, – а от накатывавшего в такие вот моменты ощущения бессмысленности мира, и главное – от бессмысленности его собственной жизни. Привычное чувство, хорошо, что оно быстро пройдёт, а вечером обещала явиться Наташка, с ней точно скучно не будет. Пока же на Лема наваливалась серая беспросветность полнейшего одиночества.

Наверное, это его состояние передалось женщине, потому что она, стоя полуодетой у кухонной ниши, спросила, не отвлекаясь от приготовления крепчайшего чёрного кофе:

– Почему ты постоянно один?

– Не один. – Он отвернулся от окна и скабрёзно улыбнулся: – Сейчас с тобой, а вечером…

– С новой фифой из клуба, – закончила она за него. – Неужели тебе не надоело? Или ты на самом деле не умеешь привязываться к людям? Не хочешь любви? Семьи?

Он сжал кулаки, так, что побелели костяшки. Такие мысли он гнал от себя, и никто за всё время здесь не говорил с ним об этом. Но рано или поздно приходится отвечать, хорошо, что Жаклин – она умна и не болтлива.

– Любовь? А что это такое? Что такое семья? Знаешь, что это?! Это когда тебя делают, как игрушку! Делают! А потом, наигравшись, вышвыривают вон, даже не удосужившись объяснить, что за мир вокруг!

Жаклин взглянула на парня, удивлённая его резко изменившимся тоном, потом выставила на журнальный столик чашку с кофе и тарелку с бисквитами:

– Держи. Перед дежурством тебе поесть нужно. Значит, тебя бросили, и ты теперь не веришь девушкам?

– Никому!

Он взял кофе, но сразу же поставил кружку на место – руки слишком дрожали. Почему это воспоминание накатило именно сейчас? Так, что нельзя молчать, слова горят в мозгу, жгут между ключиц, рвутся наружу.

– Я верил, пытался верить, но был просто игрушкой для того, кого считал отцом.

Лем закрыл глаза и стал рассказывать. О месяцах до своего рождения, когда его, заготовку, созданного в родильной камере «болвана», учили дистанционно – учили не добру, а боли, и били просто потому, что тогда это можно было безнаказанно делать. О месяцах после рождения, когда ему пришлось взрослеть в десять раз быстрее нормальных людей, быть ребёнком в теле взрослого, послушно исполнять приказы, проходить обследования, участвовать в экспериментах в качестве подопытного кролика. О том, кого он считал отцом, кому верил, единственному в этом мире, и который дважды предал его, сначала холодно объяснив, что он – всего лишь «опытный образец», пробная версия «компаньона», а потом выгнал его под дождь в ночной лес, приказав идти в город, в какую-то контору, сам же остался с той, кого Лем ненавидел. О том, как он ждал от отца хотя бы одного ласкового слова, как пытался понять её – то ли свою создательницу, то ли вынужденную приятельницу по играм. И как она кидала в него ветками, гоня от отца, а тот молчал, даже жестом не остановив её. И о безумном беге под ливнем, беге в никуда.

– Я вышел на окраину города – грязный, мокрый, растерянный. И понял, что я – не игрушка в их руках, а свободный человек, я могу сам выбирать свою жизнь. Если я – клон того, чьё имя гремело по всем подиумам мира, то должен занять полагающееся мне по праву место! И я пошёл в город. Хорошо, был дождь, и никто не удивлялся моему виду. Я знал, куда идти, ведь столько раз мечтал об этом, мечтал о мире моды. И знал адреса всех городских агентств. Я пришёл в крупнейшее в городе модельное агентство.

– И что? – Жаклин сидела на неприбранной кровати, забыв, что ещё не одета.

– Ну что. – Лем усмехнулся. – Пришёл, потребовал, чтобы меня принял хозяин. Сказал, что хочу работать у них.

– Выгнали, да?

– Нет, наоборот, привели к хозяину. Это был холёный, гладкий тип, совсем не такой, как я себе тогда представлял, но одет великолепно: чёрный костюм из натурального денима с начищенными серебряными заклёпками и «молнией», чёрные кожаные кроссовки – строгость, деловой стиль и презентабельность во всём. Он на меня глянул, улыбнулся, и сразу: «Думаю, вы нам подойдёте, но это работа не для неженок». Я сказал, что согласен на всё. Он меня в какую-то комнату привёл, рядом душевая роскошная, ну и кивает: иди, мойся. Я дурак тогда был, раздеваться начал, а он меня так ла-асково гладить стал, потом в штаны полез. Сам не знаю, как получилось, ведь ничего не понимал ещё, на рефлексах сработал, как на тренировке. Он к стене отлетел, заверещал что-то. В комнату два охранника вломились, я, полуголый, отбиваться стал, в коридор выскочил, ну один мне тогда нос и своротил. Я как-то увернулся от них, и по коридору к окну. Повезло, второй этаж оказался, и окна простые стеклянные. Я стекло вышиб, вниз сиганул, только что осколком зацепило.

– Бровь?

– Да. Они бы меня догнали, но это окно не во двор, а на улицу выходило, там мобили ездили. Один остановился, дверь открылась, и мне кричат: «Садись!» Я и запрыгнул – куда деваться? Так с Кэт познакомился. Она в Смоленск по делам приезжала, как раз в соседнем здании контракт подписывала, и видела всё с самого начала. Улыбнулась мне, платок дала: «Прижми к ране, как уедем отсюда, полечу тебя».

Лем ненадолго замолк, вспомнив, как тонкие изящные пальцы восточной красавицы гладили его сломанный нос, порезанные бровь и щёку, спускались ниже, ниже…

– В общем, я с ней сюда приехал, она мне как-то документы выправила, на работу взяла.

– И в любовники, да? – Жаклин наконец вспомнила про свой кофе. – А потом в отставку отправила.

– И что? Не должен теперь с другими встречаться? По ней обязан страдать?

– Да ничего, она насчёт мужчин не заморачивается, сам знаешь: встретились-разбежались. У неё только одна любовь – работа, центр этот. И тебя она умело к делу пристроила. – Интонация у Жаклин была странная, словно она намекала на что-то, что Лем должен был понять сам.

– Значит, тебе тогда всего полтора года было? А психологически лет пятнадцать? Ребёнок совсем. Но почему ты ненавидишь отца и… Лену?

– А что я, любить их должен? Боготворить, как своих создателей?! Отец меня ни во что ставил, только о том своём сыне и думал – как обещание выполнить! А она – презирала! Знаешь, что она говорила? «Полжизни бы отдала, чтобы не знать, как это – лепить его»! Она меня ненавидела! И оба бросили, как сломанную игрушку!

Жаклин задумчиво смотрела на него – невысокая черноволосая женщина лет сорока, единственная, с кем он мог нормально общаться во всей громаде торгового центра.

– Значит, думаешь, что они тебя предали? А может, спасли? А предал – ты?

Он, не ожидавший, что кто-то может обвинить его в том, что сделали с ним, зло взглянул на неё. Женщина непонятно и брезгливо усмехнулась:

– А Кэт превзошла сама себя! Она знает, кто ты?

Вопрос прозвучал резко, словно удар хлыста.