Юна Летц - Привиденьевые

Система мгновенных мыслей не работала. Надо было повидать одного из героев – человека, сохранившего свой характер. Валин на дежурстве, Чан треснул по дну. Он достал телефон, набрал контакт «Нинель. Мир» и стал ждать девушку, которая ему очень нравилась.

– Ты мне очень нравишься, – так он не сказал, но сказал: «Приходи, пожалуйста, в бар, у меня для тебя полупьяный параноик. Приходи».

Это становилось понятно не сразу – через месяц-два. Человек сначала присматривался к самому себе, списывал на акклиматизацию, заскоки, игры света-лени. Потом брал общую идею: разрушить нейронные связи и начать всё заново – для этого он пил, смеялся и пил, хватался за голову, аккуратнее – за слова. Это смягчало драматизм ситуации, суть которой была в том, что белый человек в Африке становился счастливым дурачком из серии «блаженны нищие мозгом» (убывание духа при этом также никто не исключал).

Каждому приехавшему в эти серные города рано или поздно приходилось признавать довольно малоизысканную истину: он отупел. Причины этого обстоятельства до конца не были изучены на местах. Наука не давала чётких ответов: одни учёные винили во всём солнечную активность, слабое воздействие творческой динамики космоса на инертный материал земли, другие считали, что всё дело в недостаточно развитом «локальном» информационном поле, которое к тому же нещадно засорялось повседневными мыслями чёрных о выживании. Ещё одни говорили, что эпифиз, отвечающий за ум и ассоциации, работал в этих условиях только три месяца в году, остальное время приходилось на гипофиз (умение делать руками, физические навыки). Но ничего из этого не было выведено в полноценную теорию.

Люди проходили постепенно все стадии разложения. Опьянённые ясностью, они принимали на веру общее описание мира. Устоявшиеся выражения рядами торчали у них во рту. Каждый смирился с тщетностью. И все были потрясающе бесполезны в своей роли разумного человека.

Если у некоторых недостатки произрастали из достоинств, то здесь внутренние поля вообще не давали никаких урожаев. Крепких умом в удачный год в посольстве было человек семь-восемь, остальные в своих рассказах всё время описывали слона, увиденного глазами слона.

Вот так постепенно люди переходили в новое состояние. К середине командировки каждый из них был истинное привиденьевое. Бах называл их так, вспоминая отряд насекомых, представители которого подстраивались под окружающую среду: становились листиками, палочками. Все они жили как в каталепсии, то есть были неподвижны, но при этом имели восковую гибкость: если насекомому придать позу, он в ней и останется. Даже если оторвать ему какую-то часть тела, он не сдвинется с места.

Люди в посольстве были жуки, выцветшие под цвет окружающей среды. Они по-разному выглядели, но одинаково. Вот один из них: квадратная голова и прозрачные шерстяные усы. Будничное канцелярское лицо. Ему бы встроиться, расти, языки осваивать, мир, но он сидел целыми днями у стены, слушая звук сигареты. Или другой вот. Сначала был яркий – подсвечен подвигом, а потом усох, уменьшился до голого эго, которое так часто повреждалось внешними обстоятельствами, что он начал принимать спирит, заглушая болевой шок. В итоге с рефлексией было покончено навсегда, а к середине командировки у него уже был стандартный полуфабрикатный рассудок.

Бах, когда столкнулся с этой проблемой (потери ясности мышления), тоже как-то сразу сильно опешил. Мозг ему требовался на регулярной основе, поэтому при первом обнаружении неполадок он приступил к ремонту. Нанял двух репетиторов: по английскому и шангаан, прикупил словарей, накачал книг на рабочий стол. Но только как-то сразу не пошло: татарский педагог вгоняла его в сон, а полиглот-уборщик Амади всё время переключался на какие-то внешние раздражители, так что создавалось ощущение, что общаются двое глухих. Бах языки не бросил, но активнее взялся за чтение проверенных поколениями художественных произведений. Правда, и тут была загвоздка: проблемы, затронутые классиками, казались уж очень нелепыми в этих условиях жары и вымирания, и это сильно снижало образовательную функцию литературы.

На почве слабеющего ума Бах познакомился с девушкой Нинель, которая работала на самой младшей должности в канцелярии. Нинель вот как про себя рассказывала: она приехала в Африку сразу после окончания университета и теперь отчаянно пыталась подготовиться к сдаче кандидатских, но тексты по философии давались с таким трудом, что в первое время все силы вкладывались исключительно в то, чтобы справиться с деградацией. Начитавшись про ноосферу, она заказала в городе толстые металлические пластины и расставила их вдоль стен, надеясь заглушить слишком активные электромагнитные излучения. Помимо вторых стен, в качестве оружия против глупости Нинель использовала большое количество радиоприёмников, которыми, как она думала, создавала собственное информационное поле.

Может, все эти изобретения и не работали, если бы девушка не подкрепляла свои проекты такой мощной протаранивающей здравый смысл верой, что действительно глупела медленнее всех в посольстве.

– И что, получается их читать? И Борми-Корнштейна? – спросил Бах, когда они встретились в баре.

– Это ещё ничего. На этой неделе даже Фомель-Кюссон, вроде, усвоился.

– Даже Фомель-Кюссон! О, мои поздравления!

Он ласково улыбнулся и тряс её руку, искренне радуясь этим успехам. Нинель нравилась Баху. Она представлялась ему разумной и чуткой. Эти качества редко сочетались в человеке в равных пропорциях, но в ней всё было именно так: отличный ум, подкреплённый чуткостью, без лиризма и аффектации.

Она была высокая, в пушистых волосах, похожа на животное. У неё было плоское, тугое от молодости блестящее лицо, и Баху иногда хотелось взять её голову руками с двух сторон – нежно, как вазу, и со свойственным моменту пафосом отобразить тонкий глухой поцелуй на стенке этого божественного сосуда. Бывали времена, когда Нинель казалась старше, фарфор уходил из ассоциации, а в голове вызревали потные, торопливые мысли о быстром свидании у подсобки под деревом папайи.

Нинель была уверенной и сильной, у неё не было претензий к себе, пожалуй, кроме одной, и то это нельзя было назвать претензией, это была констатация, грустная малоизысканная данность. Итак, единственное, что её мучило – это врождённое бесцелие. Обычно человек придумывал себе большую такую цель, цель, как углубление в себе самом, где он накапливал жизнь. Нинель иногда удручалась, потому что у неё не было никакой великой цели, у неё не было никакого намёка на цель. Она двигалась короткими желаниями, чётко, как крот, рыла новые почвы, всегда оказываясь в нужном месте на поверхности. Но всё же это не было похоже на трогательное путешествие по сферической спирали к некой внутренней точке микрокосмоса, в которой жила её суть.