Дмитрий Левин - В конце – свет

Повар постучал черпаком о кастрюлю, привлекая внимание заключенных, чей взор уже был затуманен. Четыреста одиннадцатый поспешно убрал руки с столика, слегка отодвинулся. Глаза всех узников послушно направлены в пол: смотреть на повара не разрешалось, воспринималось как неповиновение, вызов, что тут же приводило к расправе. Еще одно правило, которое вбивалось в заключенных. На плече четыреста одиннадцатого белым бугром выступал шрам – как напоминание.

В его миску еда попала одним из первых, несколько кусочков упали мимо, отскочили на пол – повара не волновало метко ли он вываливает пищу узникам, он даже не смотрел на них. Четыреста одиннадцатый не спешил накинуться на еду, как бы сильно ему того ни хотелось: пока не разрешат, есть нельзя – еще одно правило, белеющее на его теле. Один раз он сам стал свидетелем расправы над узником, потерявшим рассудок из-за голода, мучавшего его уже не первый день. После того дня этому заключенному жевать было практически нечем. Ожидая команды, четыреста одиннадцатый с легким отвращением смотрел в свою миску. Овощи разварились и больше походили на перегнившую кашу с кровяными прожилками, исходившими от не менее отвратительных кусочков мяса. Ничего нового он не увидел.

Очередная порция еды лепешкой свалилась в миску последнего заключенного, который сдерживал себя, впиваясь взглядом в кашу из овощей. Кожа на его ногах побелела – так сильно он вцепился в них руками. Не было сомнений – останутся красные полукруги от ногтей. Четыреста одиннадцатый бросил молниеносный взгляд на повара, все ждал, когда тот сочтет, что пора есть. Он увидел еле заметное облачко пара, медленно поднимающееся из кастрюли – еда еще оставалась, много еды, больше половины кастрюли. Повар намеренно выдавал скудные порции только чтобы самому съесть как можно больше.

– Жра-а-ать! – крикнул он, ударив черпаком о кастрюлю. Больше он не двигался, следил за заключенными, искал недовольных, ждал, пока те выкажут нежелание есть то, что он так долго готовил.

Металлический звон послужил сигналом – заключенные набросились на еду.

Четыреста одиннадцатый придвинулся к столу, взялся за миску. Ему не нравилось есть так, как ели остальные. Узники брали кашу руками, наспех запихивали ее в рот, когда та так упрямо просачивалась сквозь пальцы, падала на пол. Заключенных это редко волновало, многие – почти все – ели даже с пола – настолько силен был их голод. Четыреста одиннадцатый поднес миску к губам, наклонил ее, ожидая, пока та медленно скатится ему в рот. Оставалось только жевать остатками гнилых, почерневших зубов, что каждый вечер напоминали о себе ноющей болью. На язык попал кусочек мяса, четыреста одиннадцатый сразу узнал его вкус. В голове всплыли мысли, воспоминания когда-то давно услышанного разговора двух старых заключенных, шептавшихся у стены клетки. Желудок мгновенно сжался, намереваясь как можно скорее избавится от всего того, что только что в него попало. Четыреста одиннадцатый остановился, через силу проглотил горячий, разъедающий рот комок еды. Он старался сделать это как можно неприметнее, не выражая никаких эмоций. Ему это удалось – ни повар, ни гориллы того не заметили.

Вскоре его миска опустела, а сам четыреста одиннадцатый отодвинулся от стола, оповещая тем самым горилл и повара. Воспользовавшись выпавшей минутой, он обвел заключенных взглядом. Он и сам не знал, зачем это делает: потому что более делать было попросту нечего или потому что искал любую зацепку в лицах узников, которая подтвердила бы то, что он когда-то услышал. Заключенные ели жадно, руками хватали овощную кашу, наспех забрасывали ее в рот, глотали даже не пережевывая, облизывали пальцы, ладони, миску, стол если на него что-нибудь просыпалось. От этого зрелища четыреста одиннадцатому стало не по себе, появилось отвращение. По телу пробежали мурашки. Если бы он когда-нибудь увидел изголодавшихся животных, непременно нашел бы слишком много сходств.

Заметив краем глаза недовольный, угрожающий взгляд одного из горилл, четыреста одиннадцатый поспешно опустил голову, притупившись, уставился на колени. Глазами бегал от синяка к синяку, порой останавливаясь на свежих ссадинах. Сам того не желая, заключенный прикоснулся к одному из шрамов, ему стало невыносимо грустно. За что? Почувствовав подступающие слезы, четыреста одиннадцатый насильно прервал свои мысли, заставил себя ни о чем больше не думать.

Раздался крик повара. Впервые узник был рад этому голосу: он пришелся так кстати.

– Время вышло! – донеслось до ушей заключенных, мигом бросивших свои миски, даже если отведенных им минут оказалось чертовски мало, недостаточно, чтобы доесть. Не успевшие с сожалением и жадностью глядели на остатки еды, не смея противиться приказу жирного повара, несколько раз стукнувшего по кастрюле.

– Я сказал: «время вышло», мразь глухая! – заорал он несколько мгновений спустя. – Ты что, не слышишь?

Удивившись, четыреста одиннадцатый поднял голову, искал глазами несчастного, которому теперь непременно грозило жестокое наказание. Он увидел ее сразу – девушка старалась как можно скорее напихать овощи за щеки, не обращая внимания на надвигающегося повара, уже заносившего грязный черпак. Заключенный покопался в памяти, пытаясь вспомнить ее номер. Кажется, четыреста тридцать вторая. Когда-то он перебрасывался с ней десятком-другим слов, они даже работали на соседних местах какое-то время. Четыреста одиннадцатому было приятно с ней общаться, пусть и длилось это недолго, потому сейчас он испытывал страх за жизнь четыреста тридцать второй. Мысленно он приготовился к предстоящему зрелищу. Если кто-то ослушался приказа горилл, последние этого не прощали. Ни сразу, ни потом.

Неожиданно для остальных заключенных – не желавших становиться свидетелями избиения – первый удар пришелся не по голове или телу, а по ладони, но характерный хруст все же послышался. Узница, казалось, того не заметила – удалила ушибленную кисть от миски, трясла ею от боли, но второй продолжала запихивать уже кончавшуюся еду в рот. Ее брови сползли к переносице.

– Ты что, охерела?

Тогда это и произошло. Несколько ночей после всем заключенным снилось одно и то же. Этот день. Они навсегда запомнили четыреста тридцать вторую. И этого повара.

Кастрюля, что еще мгновение назад так нежно обнимал повар, свалилась наземь. К счастью, встала она ровно, лишь несколько раз пошатнувшись на месте. Узники некоторое время никак не могли оторвать от нее взгляды, каким-то чудом держа себя в руках, подавляя желание броситься к ней. Следом полетел черпак, но не вниз, на пол, а ровно в голову узнице. Удар пришелся настолько сильным, что заключенную отбросило назад, она упала на спину, тупо глядя вверх, на потолок. Четыреста одиннадцатый поморщился от звука, в его голове пронеслась мысль: «Она больше не двинется». Но он ошибся – узница очень медленно подняла здоровую руку, потянула ее к голове. Ее движения были какими-то странными, будто она делала их впервые. Прикоснуться к лбу она не успела – раздался свист, а после – повар одним махом переломал предплечье четыреста тридцать второй. Она тихо вскрикнула.