Дмитрий Левин - В конце – свет

Сразу за тем началось то, что многим являлось самой страшной частью кошмаров. Повар бил черпаком по лицу узницы так, будто пытался забить упертый донельзя гвоздь в невероятно твердую, неподдающуюся стену. Он вкладывал в удар всю силу, на которое только было способно его необъятное тело. Появилась кровь – она сочилась из переломанного в десятке мест носа, из разбитых, разбухших губ, из десен, в которых еще недавно были зубы. Черты лица девушки с каждым ударом куда-то пропадали, исчезали, таяли, словно нагретый до предела пластилин. Четыреста тридцать вторую узнать теперь не было ни шанса: вместо головы мешок перегнившей картошки, по которому кто-то прошелся.

В то время, пока свершалось последнее для узницы наказание, заключенные сидели молча, не произнеся ни единого звука, не поднявшись на помощь, никак за нее не заступившись. Они лишь взирали на происходящее расширившимися от страха глазами, боясь даже шелохнуться, боясь, что с ними поступят точно так же только потому, что их головы не были опущены в пол. Прийти на помощь, хоть сколько-то облегчить страдания четыреста тридцать второй хотели многие, но никто не решился – они только сочувствовали, беззвучно плакали, жалея, что слишком слабы для этого. А тем временем четыреста тридцать вторая прощалась с жизнью.

Рывками втягивая в себя воздух, повар выпрямился, обвел всех взглядом. Он отошел от тела на пару-другую шагов, опустил тяжелую голову.

– Вот блядь, фартук испачкал, – вдыхая после каждого слова, он с злостью глядел на неровные красные пятна.

И снова гробовая тишина, лишь мерное гудение из вентиляционной системы. Четыреста одиннадцатый моргнул, не в силах больше терпеть жжение в глазах. По щеке покатилась очередная слеза. Он не смог побороть в себе желание заплакать: сцена, развернувшаяся перед ним, оказалась слишком жестокой. Узник не отрывал взгляда от тела заключенной, он не мог пошевелиться, все силы покинули его исхудавшее тело. Не повернул он головы и когда кого-то совсем рядом с ним вырвало.

В мыслях снова воспроизводилось произошедшее. Четыреста одиннадцатый не мог поверить, что это действительно случилось, в его голове не укладывалось, что кто-то может быть настолько жестоким. Он впервые стал свидетелем убийства заключенного. Узника затрясло, он не мог тому сопротивляться, казалось, он вообще больше ничего не мог. «Четыреста тридцать второй больше нет. Ее убили. Ее убили, ееубилиееубилиееубили…» Теперь слезы текли беспрерывным потоком, смешивались с соплями, начинала болеть голова. Четыреста одиннадцатый обхватил себя руками, медленно качаясь из стороны в сторону, больше не замечая ничего кругом. В отличии от него, несколько заключенных заплакали в голос, за что мгновенно получали дубинками по спинам, услышав «Ну-ка заткнулись!»

Гориллы направились к телу четыреста тридцать второй.

– Нет, – остановил их повар, когда те уже нагибались, – оставьте, мне нужно ее обработать, – он захохотал, сотрясаясь всем телом, складки дергались из стороны в сторону. Следом засмеялись и гориллы. Заключенным же было не так весело.

– Встали и построились! – взревел один из охранников после минутного, казалось, длившегося вечно смеха.

Заключенные кое-как повставали, пытаясь избавиться от без конца льющихся слез, утирая их ладонями. Поднялся и четыреста одиннадцатый, медленно переставляя ватные ноги. Вскоре он занял какое-то место в колонне – кто-то рядом с ним то и дело утирал нос. Его разум был затуманен, но все же одна мысль выступала даже слишком ярко: «Подчиняйся, если хочешь жить».

Остальной день четыреста одиннадцатый провел у контейнеров с овощами, подавляя любые возникающие у него в голове мысли, воспоминания, эмоции; он старался как можно больше сконцентрироваться на работе, не отвлекаться ни на что. Возможно, именно потому весь день прошел без явления новых синяков на спине, где и без того уже живого места не оставалось. Но он ни разу не видел, что бы в этот день гориллы вообще ударили хоть кого-то. Казалось, они закрывали глаза даже на то, что порой узники покидали свои места, шептались друг с другом. Или – что более вероятно – он просто этого не заметил, не придал значения, не запомнил. Этот день в его памяти сохранился только четыреста тридцать второй, ничего больше, остальное обратилось в пустоту.

Вечером, когда рабочее время кончилось, всех заключенных снова построили в колонну, повели в столовую. Есть не получалось ни у кого – многие просто запихивали в себя еду, пытались убедить, что им это нужно, некоторые и вовсе не притронулись к мискам. Гориллы не стали силой заливать в узников кашу, такого вообще ни разу не случалось. Четыреста одиннадцатый смог отправить в себя только половину, остальное достанется повару.

Все время, что он сидел в столовой, заключенный смотрел на пустующее место четыреста тридцать второй. На полу – въевшаяся кровь.

После ужина их повели в клетку – место, где заключенные чувствовали себя «как дома», только в этой части четвертого яруса гориллы не следили за ними. Клетка включала в себя несколько помещений: общая комната, где узники собирались для общения, туалет, в котором была только дырка в полу – из которой отходил просто ужасный запах – а все остальные – отведены под спальни, на полу в которых валялись не самые теплые спальники. Каждая комната оснащена системой отопления, а в потолок вмонтированы лампочки с решетками на замках. Выключать или включать свет узникам не разрешалось – лампочки сами гасли тогда, когда заключенным пора было спать и снова разгорались под утро.

Желающих собраться в общей комнате практически не оказалось – все сразу разошлись по спальням, но ни у кого не получалось уснуть еще долгие часы. Только теперь заключенные могли себе позволить явить все то, что накопилось в них за день. Рядом с четыреста одиннадцатым громко зарыдали узницы, кто-то пытался их успокоить, но безуспешно. Одна из них, как понял заключенный, очень хорошо общалась с убитой. Узник не стал вслушиваться, пытаться разобрать слова между всхлипами – не было интересно. Он был где-то глубоко внутри себя, обособившись от всего. К нему несколько раз обращались, но он того даже не замечал, его будто не существовало больше.

Долго еще длились вопли, смешанные с утешениями, проклятиями и прочим. Четыреста одиннадцатый не знал, сколько времени от притупленно смотрел в стену перед собой. Еще немного и он провалился в беспокойный сон, даже не представляя, что ждет его завтра.

Четыреста одиннадцатый открыл глаза. Над ним стоял высокий – так ему показалось – узник, закрывавший собой разгоревшуюся лампочку. Заключенный несколько раз моргнул, потер глаза – после вчерашних слез они опухли, слегка болели, но это было скорее приятным ощущением, будто теперь внутри он был пуст, чист. Узника перед собой он узнал скоро – четыреста пятый. Тот дружелюбно глядел на него, на губах – счастливая улыбка, казалось, будто свет исходил не только от лампочки.