Алиса Аве - Ковчег

Как появилась эта история в моём планшете? Кто скинул мне эту папку? Зачем? И откроют ли мне другие тайны? Я стала с нетерпением ждать продолжения. Моё существование на Ковчеге украсило подглядывание за жизнью Карен.

Впереди колонны раздалось шипение. Кто-то споткнулся, подавил вскрик боли. Стройный ряд на несколько мгновений распался. Девочки оттаскивали вогнутую чёрную деталь.

– Разваливаемся, – хихикнула мне в затылок N-130.

– Жалко как, – выдохнула я.

– Того и гляди рухнем.

– Прям на головы жаждущим попасть сюда.

– Ты понимаешь, что это бесполезно? Они за секунду чинят.

– Бесполезно, но приятно. Кажется, сто тридцатый. Посвящаю этот люк тебе, Эн! – звать N-130 Надин при всех я не могла, мы с ней договорились на Эн. Моё имя сократить ещё больше было сложно. Поэтому я разрешила Эн никак меня не называть.

Девочки слышали нас. Они оглядывались, через плечо украдкой, выпучивали глаза, так мы смеялись, когда Стиратели рядом. Из головы длинной змеи, которую мы формировали в коридоре, раздался оклик, колонна снова вытянулась по линеечке, мы потопали учиться. Сперва попоём, после попотеем.

За непроницаемыми стенами нашего отсека должно восходить солнце. Я прикрыла глаза и представила: серо-синяя ночь, утро только потревожило небо, пробилась сквозь рваные сонные облака рябь первых лучей. Рассвет растревожил развалины, прокрался в низкие кривые дома, коснулся босых ног, грязных пальцев, окрасил серость в нежные тона. Люди спали, отгоняя наступающий день мрачными снами, но рассвету не терпелось. Он хотел украсить мир, показать, что красоту нельзя уничтожить. Красота нужна природе, в ней возрождение. Рассвет кричал поднимающимся солнцем: «Проснитесь! Очнитесь! Взгляните, как красиво!»

Там, внизу, я часто встречала новый день, пока мои спали. Мама бы оттаскала меня за волосы, если бы узнала, как я рискую. Я забиралась на единственную сохранившуюся высотку. Когда-то их называли небоскрёбами. Остов разрушенной высотки мог лишь пощекотать нервы, никак не небо, рёбра этажей торчали в разные стороны, выбитые окна походили на гнилые зубы, покорёженный лифт – вместо сердца. Я называла эту высотку Старым Великаном и часто карабкалась в его разбитый череп, швыряла оттуда камни. Иногда до меня долетали крики. Я кричала: «Простите!» и кидала ещё. Вдруг попаду в чью-то голову? Классно, если в Макса. Скорее всего, мне просто хотелось, чтобы камни достигали целей, и я выдумывала крики. Старый Великан издавал много разных звуков, как больной старик, доживающий тяжёлый век, кряхтел, скрипел, гремел и кашлял. Меня не беспокоили его стоны. На продуваемой ветрами макушке Великана я оставалась наедине с собой, отбрасывая тоску, которая обычно сжирала меня в одиночестве. Я боялась остаться совершенно одна на всём белом свете, увязнуть в крошащихся развалинах, заблудиться среди покошенных домишек, из которых неожиданно пропали озлобленные жители и ещё более злые крысы. Швыряя камни, я выкидывала из себя эту тоску огромными каплями. Пусть. Я и так одна. В семье из пяти человек я совершенно одинока. Пусть мир опустеет. Не станет матери, которая вечно орёт, которая бьёт по голове щербатой расчёской, ненавидя даже мои волосы. Не станет Макса, пинающего ногами и словами. Марка, что растекается лужей перед всеми, старается угодить каждому. И даже Тома, любимого Тома, который совсем забыл о сестре и целиком отдался поцелуям с Ханой.

Порой, взбираясь по Старому Великану, я боролась с желанием отпустить руки, полететь. Я думала, момент полёта растянется, раздвинет время, и я увижу отца. Всё сожмётся в одну точку, и мы навсегда останемся с ним. Рук я не разжимала, стискивала зубы, хмурилась, лезла. Рассвет приходил, пронзал небо. Великан озарялся нежностью розового, вносил в краски утра свои ржавые оттенки. На волосах вспыхивали золотистые искры, камни светились, рассекая воздух. Счастье пряталось в глупости, в бешеном блеске глаз, который я после старательно прятала от мамы. Ковчег лишил меня Великана, камней и рассвета. Первый люк я открутила от скуки, грохот разнёсся по всему отсеку. Ноги превратились в крылья, я бежала к спальному месту без оглядки, тряслась под термопокрывалом от беззвучного смеха, постепенно переходящего в истерику. Я знала о наказании, было приятно обмануть систему.

– Кто споткнулся, посмотри, – я слегка повернула голову, шепнула через плечо.

Эн кивнула. Распахнула и без того большие глаза, вскинула брови.

– О, – протянула она, – можно было и догадаться. Магда.

– Сильно? Покажи. Только осторожно.

– Хромает. Сейчас, – Эн коснулась меня, ткнула пальцем в спину.

Зрение заволокло фиолетовой дымкой. Я увидела начало колонны. Магда всегда пряталась в середине или в конце шеренги, чтобы не привлекать внимания, но её вытаскивали, тащили вперёд. Так легче было её контролировать. Она не отличалась расторопностью, постоянно отставала, задумывалась, уставившись в только ей известное никуда, получала под рёбра. В начале ряда ей приходилось перебирать ногами быстрее, смотреть, куда идёт. По бокам ведь возвышались два Стирателя. Магда умудрялась спотыкаться.

– Ну почему именно ты… – вздохнула я. Чёртов люк и чёртова я, этот люк скрутившая.

– N-130, физический контакт запрещён, – раздалось над ухом. Эн приглушённо застонала. Мир вновь обрёл привычные монохромные краски Ковчега, связь со зрением Эн оборвалась.

Мы поползли дальше. По коридору между спальным отсеком и лифтовой зоной я могла пройти с закрытыми глазами. Кишка без углов и выемок, иди себе вперёд. Самый большой лифт уже ждал нас, огромное табло показывало время 05:10. Магде достанется, из-за неё мы опаздывали. В просторную лифтовую зону тянулись другие колонны: старшие дети шли без стражи, их вёл выбранный предводитель, обычно самый крупный из группы. Справа появлялись девочки, слева мальчики. Мы делали вид, что не видим их. Они – что нас не существует. Детей делили по возрасту: мы, шестнадцатилетние, младшие, семнадцать лет – средние, восемнадцать – старшие. Отличались мы и причёсками. Новички, среди которых пыхтела я, лысые. У средних – короткие ёжики волос, в восемнадцать девочкам позволяли носить низкие короткие хвостики. Старшим мальчикам на висках выбривали затейливый узор. Мальчишки заходили в лифт первыми. Я считала группы. Чем старше, тем малочисленнее. Шестнадцатилетняя – самая многочисленная, пятьдесят человек. Мы ждали очереди, лифт стремительно поднимался-опускался и отделял группы.

– Не косись, – шепнула Эн.