Алиса Гольц - Триада

Он опустил бумаги и уставился бессмысленным взглядом в стену напротив. Так и стоял он, пока не швырнул бумаги на пол и не вскричал:

– Проклятье!

Таррель так дёрнулся, что задел стоящий рядом шкаф, и с полок полетели на пол стеклянные сосуды. Звон бьющегося стекла оглушил Тарреля, и в ушах зашумело, будто земля развезлась под его ногами. Всё вокруг потемнело, исказилось и поплыло. Не в силах справиться с приступом, Таррель опустился на пол и закрыл лицо руками.

Старики Шетгори терпеливо ожидали Арнэ на диване, но, услышав громкие звуки, переглянулись. Гофа покачал головой. Похлопав жену по плечу, он молча поднялся, взял лампу. Ступени заскрипели. Освещённая фигура Шетгори стала уплывать наверх, и Фани последовала за ним.

В доме стало тихо.

Сердце Гаавуна пестрело сотней цветов, звуков, запахов и голосов – крикливых и не очень, звонких и осипших, сердитых и радостных. Это был один из самых приятных дней на южном Эллатосе, день, когда нежный ветер с холмов играет, прячась, в ветвях каштанов, когда сидящие на крышах птицы заливаются где-то прямо над головой, а в наполненном зноем воздухе плавают ароматы корицы, мёда и лимонов.

Улица Баник разрезала прибрежный район города от восточного края до западного. Это была широкая, вымощенная белыми камнями дорога – тридцать человек могли пройти по ней в ряд, не касаясь друг друга плечами. По обеим сторонам улицы простирались торговые ряды – две вереницы одноэтажных построек. Эти домики были обителью лавочников, которые, по большей части, торговали продовольствиями, домашней утварью, тканями и драгоценностями.

Люди попроще располагались вместе с товаром вдоль этих лавок, усевшись прямо на полу или на низеньких ступеньках в просторных открытых коридорах, под черепичной крышей. Сначала эти коридоры служили укрытием от солнца для посетителей лавок, но со временем и там расположились торговцы. Кое-где даже виднелась разметка, нацарапанная мелом – обычно ее рисовали перед Торгованом, когда желающих продавать становилось слишком много.

Колокол на площади Кутрави подал голос, и его тягучая песня заглушила звуки Торгована. Протянув двенадцать раз, колокол умолк. Площадь украшали помощники городовых, спрятав головы в огромных шляпах. Они возводили помост из деревянных коробок прямо рядом с фонтаном, из которого возвышалась колонна. Её венчала бронзовая корзина, полная угощений.

Дым окутал холмы. Не жалея углей, самые искусные шашлычники Гаавуна заманивали к себе каждого, кто проходил мимо – до того вкусен и прян был запах мяса, пропитанного маслами и специями с разных уголков Эллатоса, что только редкие прохожие отказывали себе в удовольствии.

Повсюду раздавались призывы уличных торговцев, а хозяева лавок позволяли себе в этот день даже нанять звальцев и выставляли их в открытых коридорах: те, топчась в тени под крышей, кричали в большие, расширяющиеся к концу железные трубки.

– Только в день Торгована, только для вас – ткани лучшего суконного двора провинции! Лавка Стоккари ждет всех, кто знает толк в прекрасном! – кричал один.

– Латосы и лати, мимо что идете? Кроме как у Тунвари, книг вы не найдете! – пытался перекричать его другой, спрятавшийся где-то в коридоре на другой стороне улицы.

Не везло тем, кто торговал рядом со звальцами – и не перекричишь, и не выгонишь. Двое латосов, соседи по площадкам, хоть и привыкли к их воплям, а всё равно переглядывались друг с другом и возмущались. Оба были одеты в ветхие, но тщательно выглаженные и выстиранные наряды – свободные штаны и длинные, до колена, серые рубахи. От обычной одежды эта, праздничная, отличалась лишь цветными воротниками – у одного красный, у другого оранжевый. Сидели торговцы и сливались с каменной стеной, и виднелись только эти самые воротники.

– Разорались, дурни. – сказал один из них, толстый, с огромным носом и очень важный, несмотря на занимаемое им место. – Хоть бы языки отсохли, что ли!

Второй, щуплый коротышка, сидел рядом, прислонившись спиной к холодной стене. Он пересчитывал ардумы, то высыпая их из коробочки, то бережно засовывая обратно.

– Ладно тебе. – сказал он. – Кому надо – и так за твоими шестерёнками придут. Вещички-то не вечные.

– Не вечные… Я тоже, знаешь, не вечный, на жаре торчать. С этими проклятыми крикунами, утопиться б им, у меня и к ночи товар не уйдет! – толстый утирался платком, уже и без того насквозь мокрым, и яростно бранился.

– Ну, хватит, Гвор. Я, знаешь, тоже заработать хочу. Но кто ж знал, что эти книжники звальцы поставят.

– Книжники. – слабо усмехнулся толстяк. – Бездельники, паршивцы они, вот кто. Не дают другим спокойно делом заниматься. Вот была мясная, почему выперли Краснощёка? Ведь вспомни, как хорошо было, не орал никто. И так к нему все ходили.

– Мешал, значит, кому-то. – пробормотал коротышка, все потряхивая коробочкой с ардумами.

– Всё эти проклятые просвещенцы! – толстяк погрозил кулаком в сторону книжной лавки. – Лишь бы шуму навести, да беспорядка в голове. И что ещё придумали только!

– Как что? Нас убрать хотят.

Искреннее удивление появилось в глазах Гвореля.

– Куда? Где ж мы торговать будем? – сказал он.

Щуплый замахнулся было, чтоб шлёпнуть соседа по лысому затылку, но опустил руку.

– Я в целом говорю, тугодум ты. Не хочет столица, чтоб Гаавун торговал. Нечем, некогда и некому. Не нужен он, вот и гонят всех.

– Так и нас скоро выгонят, стало быть?

– Может, и нас тоже.

– Ну, это уже никуда не годится! – щёки толстого раздулись в два гневных пузыря. – Будем, значит, писать в столицу прошенья, от всего города, чтобы Торгован наш не прикрывали. Да что там, от города – от всей провинции!

И тут же приуныл.

– Как вот только написать так, чтобы до владыки дошло? Слог тут особый нужен.

Сосед-коротышка рассмеялся, схватившись за бока.

– А ты говоришь, проклятые просвещенцы! Вот и наведайся к ним, может, какую книжонку тебе посоветуют. Выйдешь учёным!

Гвор с трудом поднялся, опираясь на стену. И без того розовое лицо его сделалось теперь совсем красным. Он отвернулся, а щуплый захихикал.

– Хватит, Гвор. Я же пошутил. Просто пошутил. Садись, хочешь, расскажу тебе что-нибудь интересное?

Лицо его озарилось внезапно возникшей идеей.

– У меня для тебя такое есть! Гвор, послушай.

Толстый неохотно повернулся, изображая всем своим видом полное равнодушие.

– Ну, чего тебе?

– Чудолов вернулся, уже приходил чуть свет. Солнце только встало, а он уже шумихи навёл. Представляешь? Всё что-то говорил, говорил, больше с Кафизель да стариком этим, Пивси. Так бабы раскудахтались, жуть! Я прямо-таки удивился. А ты, как назло, сегодня поздно, потому всё и пропустил.