Наталья Антарес - Душа и тело

Естественно, первое время после переезда Эберт был для меня непререкаемым авторитетом во всем и везде: я абсолютно не ориентировалась в непривычных и пугающих реалиях чужой страны, уровень немецкого оставлял желать лучшего, контакты с соседями налаживалась со скрипом и пробуксовкой, да и материально я всецело зависела от мужа. А еще я вынужденно прервала обучение в родном университете, но так никуда и не поступила в Германии. Гораздо позже до меня дошло, что Эберт намеренно отказывался содействовать мне в продолжении образования – ему была нужна жена послушная, домашняя, напрочь лишенная профессиональных амбиций, то есть типичная курица, деловито копошащаяся по хозяйству и не обладающая ни собственным мнением, ни правом голоса. На практике Эберт оказался заложником расхожих стереотипов и до определенной поры свято веровал, что привез идеальную жену, чей круг интересов не простирается дальше кухни и всяческого ублажения своего благоверного. Совсем не удивительно, что как только я слегка освоилась в стране, Эберт увидел меня с иной стороны, и увиденное ему, мягко говоря, не очень понравилось.

Я хотела и дальше учиться на журналиста, я хотела печататься, я хотела развиваться, я хотела путешествовать, я хотела работать наряду с мужем, но при попытке озвучить свои желания вслух Эберт моментально дал мне понять, что моим мечтам не суждено воплотиться в явь. Тревожный звоночек гулким эхом отозвался у меня в ёкнувшем сердце, тем же вечером я позвонила маме, и получила однозначный совет не перечить мужу, не искать добра от добра, не страдать ерундой, дорожить своим счастьем и не рушить семью из-за какой-то глупости. Мама была так убедительна и тверда в своих неоспоримых доводах, что я и сама начала думать, что была неправа и временно оставила разговоры на тему самореализации, однако, мысль о собственной никчемности отныне посещала меня в разы чаще прежнего. Я ждала от Эберта поддержки, а он упрямо чинил мне препоны, он будто бы делал всё возможное, чтобы я не почувствовала себя полноценным членом общества. Он боялся моей потенциальной независимости до такой степени, что принципиально запрещал мне проходить любые курсы кроме языковых и все эти пять лет я молилась, чтобы ему не пришло в голову отключить мне доступ в интернет – мою единственную отдушину, откуда я жадно черпала информацию, не позволяя себе деградировать.

Личный автомобиль у меня имелся, но опять же, Эберт приобрел мне машину лишь для одной цели – ездить в супермаркет за продуктами, и я искренне недоумевала, почему это он до сих пор не додумался запретить мне регулярные поездки в Реклингхаузен, где я занималась в фитнесс-зале. Учитывая, что бизнес Эберта дислоцировался в Дортмунде, и мужа я видела преимущественно утром и вечером, я отлично помнила первые месяцы в Ор-Эркеншвике, когда дефицит общения медленно сводил меня с ума. Потом я завела друзей… Хотя, о чем я, это ведь Эберт единолично решил, с кем я должна дружить и принудительно познакомил меня с наиболее подходящими на роль моих друзей кандидатурами.

Всего за год супружества с Эбертом я безнадежно растеряла своих столичных товарищей. Разница часовых поясов, отсутствие общих тем и интересов, корыстная жилка, внезапно проснувшаяся во вчерашних друзьях, настойчиво атакующих меня бесчисленными просьбами выслать им приглашение, бестактные расспросы о доходах мужа, о количестве спален в нашем доме – постепенно я сама перестала выходить на связь. В списке контактов остались только ближайшие родственники, да и те, по-моему, искренне недоумевали, чего мне неймется, если я живу, как у Христа за пазухой. Поэтому к новым знакомым я поначалу относилась с огромным энтузиазмом и проявленная Эбертом инициатива была встречена мною на ура. Ханна, ее дочери, Курт и его семья – я была позитивно настроена к ним всем, а одобрительное отношение Эберта и вовсе внушало мне оптимизм, во многом, увы, не оправдавшийся. Нет, в сущности, они все оказались неплохими людьми: коренные немцы, всю жизнь прожившие в Ор-Эркеншвике и немалого здесь добившиеся. Ханна Леманн владела пекарней, Миа и Леони, две ее дочки-погодки, приходящиеся мне почти ровесницами, работали в соседних городках, Курт Рихтер занимался фермерством, его жена- полька, как и я, вела домашнее хозяйство, а их повзрослевшие дети давно выпорхнули из родительского гнезда и образовали свои семьи. Жили и Курт, и Ханна в нескольких минутах езды от нас, и Эберт охотно поощрял мои визиты к ним в гости, а также ответные посещения, но с каждым разом мне становилось все тяжелей находиться в этой компании. Разговоры неизменно вращались либо вокруг специфических проблем того или иного бизнеса, либо плавно перетекали в перемывание костей кому-нибудь из жителей Ор-Эркеншвика. Если в первом случае я могла извлечь некоторую практическую пользу, то к сплетням я питала инстинктивное отношение, особенно после того, как мне неоднократно довелось воочию лицезреть Ханну, ослепительно улыбающуюся встретившемуся в магазине объекту вчерашнего обсуждения. Меня страшно коробило это вопиющее лицемерие, возведенное в норму, и я великолепно сознавала, что адресованные мне улыбки и широко распростертые объятия Ханны на самом деле ничего не стоят. Но до того момента, как моя доверчивость приказала долго жить, я по недопониманию совершила массу ошибок, и главной из них стало опрометчивое решение поделиться со «старшей подругой» семейными проблемами. Не успела я рассказать Ханне, что Эберт постоянно откладывает на потом рождение нашего совместного ребенка, как тем же вечером я выслушала от мужа гневную тираду. Впавший в бешенство Эберт долго склонял меня по всем падежам за неуместную, по его мнению, откровенность, а затем в очередной раз доходчиво объяснил, что в мире кризис, и сейчас не время для того, чтобы заводить детей, а на мое закономерное возражение, что это он сам уже три года не разрешает мне вносить посильный вклад в семейный бюджет, разразился порцией крайне обидных эпитетов, чей общий смысл только укрепил во мне комплекс неполноценности. Никогда я не была так близка к разводу, но на другой день Эберт «перегорел» и попросил прощения, пообещав обязательно подумать о ребенке, как только ситуация в экономике немного выправится. Мои родители дружно встали на сторону Эберта, Ханна и ее дочки наперебой убеждали меня, что произошло досадное недоразумение и мой муж неверно истолковал вскользь брошенную фразу, одним словом, мы с Эбертом помирились. Между тем, я солгала всем и сразу: мужу, родителям, «друзьям семьи» – я бы уехала обратно в столицу, несмотря на выброшенные на ветер годы, несмотря на бытовую обустроенность в Германии и отсутствие перспектив в родной стране, где бушевал такой кризис, что по сравнению с ним экономические неурядицы в Европе казались форменной насмешкой, я бы всенепременно уехала отсюда, если бы ни одно существенное «Но». Бросить Германию и Ор-Эркеншвик означало не только бросить Эберта, это означало бросить заодно и Йенса, а этого я сделать не могла.