Альбина Шагапова - Радужная пандемия

– Не люблю, когда мне хамят, – ответила я. Мой голос тоже звучал неприятно. Так же неприятно выглядела, и я сама. Да и чёрт с ним – внешним видом. Чесалось всё тело, спина и подмышки мгновенно увлажнились от пота, а ведь рабочий день даже и не начался. То ли ещё будет?

– Привыкай! – отрезала Лида. – Ты заняла тот унитаз, на котором захотелось посидеть Ксюше. – Неслыханная наглость! Нужно было извиниться и заверить нашу королеву в том, что ты больше никогда так делать не будешь. А ты: «Давайте не будем забывать о субординации, я – врач, хоть и временно пришла работать медсестрой». И ладно бы, грозно так произнесла, зычно. А ты пролепетала, опустив глазоньки долу, и что? Думала этим Ксюшу напугать? Не с той связалась! Она ведь тебя гнобить будет так, что ты от радужной лихорадки сдохнуть захочешь. Знаю я её – стерву эту. Она- фанатичка. Ей кажется, нет ничего важнее работы, что главное – долг перед отечеством и всякая подобная дребедень. Ведёт себя, как одинокая недотраханная баба, хотя и муж есть, и трое детей, да и внешностью мать-природа не обидела. Дура, что тут скажешь?! Ладно, Лизок, не грусти, живы будем- не помрём.

Лида звонко хлопнула меня по плечу, ладошкой, облачённой в резиновую перчатку, и направилась в «Радужную зону».

Я поплелась за ней, размышляя над несправедливым разделением благ. Почему, кому-то всё, и мужа, и детей, и дом- полная чаша, и красота, и сильный характер, а кому-то –внешность подростка и судьба неудачницы?

Этот день был соткан из тоски, одиночества и безумной, смертельной усталости. Хотелось в душ, под упругие струи прохладной воды, хотелось растянуться на чистых простынях, закрыв глаза, а ещё ужасно, до слёз, до крика хотелось почесаться. Под тканью комбинезона, перчатками и бахилами тело прело и зудело, будто по всей его поверхности бегали мелкие и до жути кусачие мураши. К вечеру, пальцы рук, стали неповоротливыми, вялыми и разбухшими, словно разваренные сосиски. Целый день палату заливал ослепительно-яркий свет зимнего холодного солнца. Слишком много было этого навязчивого, неживого, какого-то агрессивного света. Он, как нарочно, обнажал всю уродливость палаты, в которой стонали, охали, кашляли и харкали больные. Пожелтевшая побелка на потолке, серые простыни и подушки, грубо-выкрашенные деревянные половицы, ржавые железные кровати, серые пятна оголившейся штукатурки на стенах цвета горохового супа. Два старика, щупленький чернявый мальчик лет десяти и мужчина с измождённым, густо покрытым радужными пятнами и недельной щетиной лицом. Его жёсткий зелёный взгляд, лениво скользнувший по мне, показался смутно знакомым. Однако, задерживаться на этом не было времени. Я металась от одного к другому, то измеряя давление, то ставя капельницу, то подставляя судно, то подавая стакан воды. Солнце раздражало, от него хотелось спрятаться, но к приходу сумерек стало ещё хуже. Навалилась тоска, тягучая, липкая. Казалось, что в мире больше ничего не осталось, кроме этих больных людей, единственной тусклой лампочки, которая не светила, а размазывала мутную желтизну по потолку и стенам.

Вязкие мысли в гудящей голове о доме, о родителях, о Вадиме, которого больше нет, обрывки когда-то услышанных песен, прочитанных книг цветными лоскутами перемешивались, путались между собой, образуя пёструю кучу. А нездоровый, давящий окутывающий безнадёгой полумрак палаты, усиливал головную боль и невыносимое желание свалиться замертво, прямо на эти потёртые коричневые половицы.

Захныкал мальчик, и сердце сжалось и не только от жалости к ребёнку, но и от чувства вины перед ним. Он мог бы сидеть в школе за партой, шалить на переменах, играть в компьютерную игру, кататься с горки, а вынужден лежать в душной, пропитанной запахами хлорки, спирта, мокроты и рвоты палате. А всё из-за меня, моей обиды на Вадима, на то, что любимый мужчина променял меня на другую, более смелую, более дерзкую, более свободную.

Чёрт! Хватит об этом думать! Какой смысл посыпать голову пеплом и рвать на себе волосы? Если уж совесть совсем замучает, ты всегда можешь сдаться инквизиции. Не хочешь? Боишься за свою шкуру? То-то же! Иди и работай, исправляй то, что натворила. Хотя, уничтожить радужную лихорадку сможет только твоя смерть. И не просто смерть, а смерть мучительная. Только энергия твоего страдания, твоей боли, твоего ужаса сможет исцелить мир. Обычное повешение, утопление или выстрел в висок – не помогут, не спасут человечество, не отменят проклятие. Страдание должно искупиться страданием и никак иначе.

В вену, синюю, вздувшуюся, на большой волосатой руке одного из старичков вонзилась игла, тот застонал, или закашлял. По трубке потекла жидкость, старик опустил тяжёлые веки. Я отправилась к скулящему мальчишке.

Мочевой пузырь распирало так, что я боялась сделать лишнее движение. Мне казалось, он лопнет. Боже, как больно, будто в нём не жидкость, а камни с острыми краями, и эти камни трутся между собой, царапая тонкие стенки. Перед глазами танцевали чёрные мушки, и нещадно хотелось пить. Я старалась не смотреть на кулер с водой, предназначенный для пациентов, но глаза то и дело выхватывали голубоватый пластиковый бачок, а немилосердное воображение рисовало, как в стакан стекает прозрачная струйка воды, наполняет его до краёв, и мои руки подносят стакан к губам.

– Я хочу в туалет, – прошептал мальчик, когда я осторожно, чтобы не пролить содержимое своего мочевого пузыря, подошла к нему.

Подставила утку. Ребёнок принялся тужиться, но ничего не выходило. На глазах мальчугана выступили слёзы, белки покраснели.

– Не могу, – напугано прошептал он. – Хочу, но не получается.

– Это потому, что ты не двигаешься, – проговорила, едва шевеля языком, пряча утку под кровать. – Так бывает. Когда начнёшь вставать, всё опять будет хорошо.

– А я начну вставать? Я выпишусь из больницы? Я не умру?

В голосе мальчишки звенела надежда и мольба. Он хотел получить утвердительный ответ. Ведь взрослые в белых халатах не врут и не говорят глупостей. Они всё знают, они помогут.

– Конечно, – ответила я, мысленно возблагодарив маску, очки и капюшон, скрывающие как моё лицо, так и эмоции на нём.

А слёзы душили, не давая дышать, перед глазами всё расплывалось, двоилось, в носу противно щипало.

Мальчик умрёт, и я это знала точно. Ему осталось от силы пять- шесть дней. Радужные пятна на его коже были пугающе-яркими, а пузыри, расположенные в самом центре, разбухли до размеров грецкого ореха и были готовы лопнуть. Они лопнут одновременно, как с наружи, так и изнутри, причиняя боль.

– Но пузырьки стали больше, они вчера не были такими огромными, – словно прочитав мои мысли, всхлипнул ребёнок. – Я читал в интернете, что такое как раз бывает перед смертью.