Алена Пулькина - Дневник Большого Медведя

Останавливались в доме напротив магазина, некогда выкрашенного в жёлто-синие цвета. Степан вернулся с пакетом слежавшейся соли и килограммами рисовой крупы. Олег и Иван Иваныч сготовили обед. Без хлеба тяжко. Из дома видна главная дорога, магазин, небольшая площадь с детскими качелями на углу, противоположная улица с высокими домами. Видели там людей, но не сунулись.

Солнце, кажется, теплеет с каждым днём, хотя ветер всё ещё холодный, зимний. Приходится надевать две рубашки, чтобы сильно не мёрзнуть. Хорошо, что полусапоги не подводят и не рвутся – у Олега разошёлся шов, и из дыры торчал шерстяной носок. Степан одолжил свои берцы, выданные в бараке.

На ночь решили остаться в этой же квартире. Я побродил по другим этажам, пока старики готовили ужин, приходили в себя. Немногие квартиры были заперты: где-то двери выломало, где-то слегка лишь покосило. Картины одна другой печальнее: оставленные вещи, мебель, украшения, даже деньги. На кровати лежат покрытые толстым слоем пыли мужские брюки и игрушка Чебурашки с оторванным ухом. В шкафу, за кучей верхней одежды, приставлены к стене лыжи, вместе с обувью сброшены коньки. Уже несколько лет не тронутые духи с красноватой этикеткой всё ещё стоят на том месте, куда их определила хозяйка; на дне оставалось немного капель, но они всё так же пахли пряностями. Вид измятой детской кроватки будил мою совесть, и перед глазами всплывал образ Пашука-младенца на руках Натальи. Мне всё кажется, что я недостойно занимаю чьё-то место, когда там, за воротами, у меня есть своё, любимое, дорогое. Но деваться некуда, и я иду в соседнюю квартиру.

В доме кое-где ещё текла вода и было электричество. Конечно, не везде жива сантехника и лампочки, но удивляет, почему не каждый дом обеспечен простыми благами. Помылись. Чувствую себя обновлённым и сбросившим пяток лет. Перед сном закусили печеньем с чаем.

Наверное, наши празднуют сегодня. Потому что даже мы смогли устроить себе небольшое пиршество. Олег сходил в магазин и вернулся с бутылками шампанского и вина. Пахли они странно, но на вкус были ничего.

Снова видели людей через дорогу. Почему-то их больше интересуют высокие дома, чем низкие. Предполагают устроить штабы по всей Зоне, такие штабы, чтобы было видно из любой точки.

Ещё на ночь остались здесь же. По квартирам больше не пошёл: заброшенность, облезлость, сиротливость этого места давили меня, и в груди иногда побаливало.

Олег посмеялся надо мной, что я записываю практически всё, что мы делаем или говорим. Свою тетрадь он давно сжёг, когда готовил еду. Я хотел его уколоть, но не нашёлся. Всё же думаю, что когда-нибудь это прочитают люди, оставшиеся там. Надеюсь, эти записки попадут к моим родным. Хотя в душе я понимаю, что ничего этого не произойдёт: власть не даст и волосу, случайно вылетевшему с Зоны, упасть за ворота.

Двинулись дальше. Шагающие мимо нас дома выглядят такими одинаковыми, словно между ними уже давно царит диктатура. На небольшой площади, далее от того места, где мы останавливались, стоит фонтан. Вокруг него – лавочки, свисающие ветки деревьев. Нашли аптеку: взяли бинтов, йода с зелёнкой, просроченных обезболивающих таблеток.

Похоронили неизвестного мужчину. Лежал на дороге, простреленный в голову и живот. Сначала копали руками снег. Потом Степан сообразил поискать в округе лопаты или что-то в этом роде. К полуночи, передавая друг другу две заржавевшие, погнутые лопаты, положили беднягу за кустами. Чтобы другие меньше видели нашу топорную стариковскую работу, завалили снегом и ветками.

Думал: писать не смогу. Руки трясутся, но ничего. Стеклянные безжизненные глаза, прямо смотрящие в небо, всё ещё маячат в голове. Когда мы спускали его в яму – не поворачивается язык назвать то могилой – сквозь одежду чувствовался холод тела. Даже сейчас, пока я сижу в комнате, пальцы стынут от близкого дыхания смерти. Жалко бедолагу. Умер, как скотина, а об этом даже родственники не узнают. Неужели со всеми так будет? Это общая наша судьба?

Ночевали недалеко от места захоронения. Идти было уже поздно.

Впервые почувствовал, как болит всё тело. В ноги будто вставляли мелкие иголки до упора и медленно вытаскивали их, снова втыкали, ещё более яростно, и снова вытаскивали, ещё медленнее. При каждом вдохе рёбра стонали и плакали. От каждой буквы ноет рука, другая притворяется, что с ней всё в порядке, пока я ей не пошевелю. На щеках замерли слёзы.

Решили остаться на месте. Слишком непривычна была для нас, старых и уставших, такая тренировка. Я до сих пор чувствую, как тянет колено, как ноют пальцы и лоб покрывается испариной от увиденного. Мысль, что на месте безымянного мужчины мог быть любой: я или Иван Иваныч, женщина или девушка, старик или юноша – выжимала из моего сердца последние прекрасные чувства и вселяла злобу на бандитов. Вот как работало подчинение. Вместе со злобой приходил страх, страх за собственную шкуру и за последний вдох, призрачный и никому не нужный.

Олег выглядит слишком бледным, но на вопросы о самочувствии отвечает, что всё хорошо. Степан молчалив и половину дня спал, лишь к вечеру вышел проверить соседние дома. Иван Иваныч непривычно задумчив. Вчерашнее приключение сильно задело нас всех.

Перешли в другой дом, где ещё есть вода. Как мало, оказывается, нужно человеку. Мы помылись и сразу преобразились. Заиграли взгляды довольством и спокойствием. Чувствуется подъём духа. Олег с энтузиазмом приготовил рис с консервами. Даже набил соли, чтобы слегка одухотворить наш ужин. Пока что это лучшее, что мы ели за всё время пребывания здесь.

Мужики разошлись по комнатам. Я сижу на кухне, но на этот раз при свече. Нашёл её в холодильнике, в одном из ящичков. Запасливые хозяйки всегда покупают несколько и расталкивают их по разным углам квартиры. Две свечи приберёг на потом: вдруг света не окажется. Из окна виднеется тёмно-синее небо, местами мелькают золотые звёзды. Здесь раньше жили такие же люди, как мы, как оставшиеся в десятиэтажках, как бандиты и как те, что остались за воротами. Они ведь так же радовались воде и свету, отоплению и газу. Они так же ходили в магазины и брали то, что им нужно. Они так же общались со своими домашними, просили их о чём-то, ходили к соседям, хоронили родственников, праздновали дни рождения. Они были такими же, как мы. Что с ними сталось? Кажется, их переселили в чужие дома, в чужие города, а может, и страны. Их судьба ничуть не лучше нашей. Но за что нам всё это? За чьи грехи мы расплачиваемся: за собственные, за грехи предков или за ошибки власти? Почему мы? Почему я?