Алена Пулькина - Дневник Большого Медведя

Ходили со Степаном в магазин через дорогу на второй этаж. Странно видеть его почти нетронутым: больше половины полок заполнены алкоголем – только там, где должны были стоять самые изысканные и дорогие, было пусто – взяли на пробу. На других полках лежали пачки с сухим пайком, корм для животных, закуски к стеклянным бутылочкам, манящим томным отблеском. Взяли консерв и псевдолапшу, которую я уже не могу есть.

Иван Иваныч выглядит неважно: губы в безнадёге опустились, щёки теперь кажутся мягкими и обвисшими, глаза словно покрылись плёнкой. Печально и настораживающе. Олег всё так же молчит и, когда ничего не делает, кутается в куртку и одеяло, притворяясь замёрзшим. Пришлось нам со Степаном готовить обед из того, что нашли. Впервые осталось слишком много, чтобы выбрасывать.

После полудня отправились дальше. Шли по главной дороге, такой же измученной и всклокоченной, как наши души. Местами в ней пробиваются не просто тоненькие травинки, но уже целые лужайки, которые скоро зацветут. Интересно, когда здесь наступает лето?

Над головой стемнело, когда мы оказались недалеко от церкви. Небольшая, кирпичная, с тремя позолоченными куполами, с которых слезла почти вся краска, церквушка стояла в деревьях, и мы бы не увидели её, если бы Степан не сверился с картой. Ночевать на дороге никто не желал. Олег и Иван Иваныч отказались ужинать. Мы со Степаном разделили банку консерв, он закусил картонной лапшой, у меня же не хватило сил на это.

Я обошёл маленькую церковку: в ней ничего особенного. Изысканно расписанные иконы, вставленные в железные рамы, покрашенные под дорогие металлы, смотрят на меня со всех сторон. Только что под ногами их нет, но и то нет-нет да и промелькнут в отражении пара карих глаз, с пониманием и укоризной глядящих сверху. Канделябры опустели, почернели от скуки, вокруг, брошенные, лежат свечки, некогда поставленные во здравие или за упокой. Помолитесь за нас, люди, оставшиеся там. Поднял свечки и еле зажёг их. Только три горели долго, ярко. На секунду показалось, что в церкви снова много прихожан, склоняющих голову перед иконами, шепчущих молитвы, прикладывающих пальцы ко лбу и животу. Желание перекреститься отбил Олег, когда заметил, что я слишком внимательно смотрю на икону Божьей Матери.

– Псалтырь зачитай, – сказал он, и мне стало обидно.

Даже если сверху сказали, что веры нет, а есть власть и ничего, кроме власти, это не значит, что человек тут же, мгновенно и навсегда, прекратит верить во что-то. Необязательно верить в Иисуса Христа или Аллаха, это всё те же идолы, только более прилизанные и продаются лучше. Человек может верить во что угодно, главное, чтобы эта вера приносила ему успокоение и внутреннее счастье. И, может, моя молитва, если бы её не спугнул Олег, была бы самой искренней, самой чистой моей молитвой, здесь, в этом Богом забытом уголке мира.

Утром вышли на голодный желудок. Добрели до последних домов, точнее, до последних построек. Голые стены, пустые отверстия для окон, кое-где даже крышу поставить не успели, а провести воду – тем более. За домами и далее до линии горизонта тянется хвойный лес, тёмно-зелёный, трясущийся от порывов ветра и гулко поющий. Повернули на запад.

Тонкая тропинка увела нас в посёлок. Деревянные домики, крашенные и сломанные, стоят по краям петляющей автодороги и следуют за ней прямо за гору и к озеру, вытянувшемуся в форме неправильного сердца. Мы остались сидеть в баре-магазине, где насилу перекусили. Подобраться к воде нам не удалось: счётчики начинали так трещать, что мутилась голова. Степан отправился на гору, чтобы осмотреть местность.

На складе нашёл твёрдые соль и сахар, консервированные огурцы с помидорами, салаты, банки с заплесневевшим вареньем и соками. По всему складу разносился смрадный запах гниения.

Олег сегодня кажется живее, чем раньше: шутит и постоянно сыплет своими «ё-моё» и «ёлки-палки»; а Иван Иваныч, видно, совсем погрузился в себя: на вопросы отвечает угрюмо, чуть ли не отмахивается. Мне не нравится такое положение дел. Я не готов к тому, чтобы хоронить своих.

Степан вернулся через два часа и сообщил, что на горе всё безопасно и по сторону есть домики с водой.

– Давайте разделимся, – вдруг предложил Иван Иваныч.

Мы долго смотрели на него, пока он снова не заговорил. Я совсем не готов. Не готов отпускать людей, которые шли со мной рука об руку последние дни, страдали наравне со мной. Не готов.

– Мы поднимемся туда, и каждый пойдёт в свою сторону.

– Но мы обошли ещё не весь город, ё-моё! – возразил Олег слабым голосом, полным неудовольствия.

– Я знаю. А также я знаю, что мы держимся друг за друга, хотя могли бы идти по одиночке.

– Разве мы все не согласились идти вперёд и не разделяться? – во мне клокотало непонимание и неприятие такого безрассудного предложения.

– Мы согласились, потому что не знали, что ждёт нас здесь. А теперь мы кое-что уже посмотрели, узнали, что тут всё-таки есть еда, можно найти воду и свет. Поэтому мы можем разойтись, чтобы не быть друг другу в тягость, – устало проговорил Иван Иваныч. – Я предлагаю это не ради себя, хоть я и вымотался, и чувствую, что мне становится хуже; я предлагаю это ради вас, чтобы потом мы не ссорились и не вешали на другого вину.

– Это звучит неумно.

Как бы сильно я ни уважал Ивана Иваныча и ни восхищался его мудростью, в тот момент я хотел ударить его.

– Пусть так. Но мне кажется, что это будет хорошим решением.

– Решением для чего? – спросил Олег, поднимаясь.

– Решением для нормальной жизни здесь. Поймите, чтобы тут продолжалась жизнь, мы не можем так кочевать по дорогам день и ночь: нам надо осесть. И осесть надо всем в разных местах, чтобы люди, которые бы приходили к нам, оставались с нами навсегда или временно.

– Не понял. Ты предлагаешь организовать колонии что ли? – взбесился Олег. – Ёлки-палки, ты хоть понимаешь, о чём говоришь?

– Я говорю не про колонии, но про лагеря, куда будут приходить такие же, как мы. И мы им всё расскажем: где найти еду, воду и свет…

– Для этого и надо обойти всю территорию, – прервал его Степан.

– Я больше не могу… идти так далеко, – выдохнул Иван Иваныч и закрыл глаза. – Хочу осесть и тихо умереть через двадцать лет.

– Ты хочешь, чтобы мы разделились, а ты остался здесь?

– Да.

– Надеюсь, ты очень хорошо осознаёшь, что делаешь.

– Саныч, – последнее время Иван Иваныч только так называл Степана, – я бы молчал, если бы не осознавал. Если мы не хотим потерять людей, которые пришли с нами и которые придут потом, нам надо сделать хоть что-то. Витя Первый, или как его там, не остановится, пока не подгребёт под себя всю Зону. А мы, мы – свободные люди, решили, что в Зоне власти нет! И надо, – он закашлялся, его глаза заслезились, – надо… защитить людей от жестокости.