Песах Амнуэль - Тривселенная

«Надоел ты мне и при жизни. Уходи».

«Ты безразличен мне, — я опять не узнал свой голос. — Я пришел не потому, что хочу отомстить. Мстить — тебе?»

Должно быть, в моем голосе было больше презрения, чем могла вынести гордая натура этого человека. Подольский рванулся навстречу, и мне ничего не оставалось, как протянуть руку. Подольский натолкнулся на мою ладонь, черты лица его исказились, а из горла вырвался такой дикий нечеловеческий вопль, высокий и чистый, как нота «ля», что я отступил, но было поздно: черное пятно на лице Абрама выглядело маской шамана какого-то дикого африканского племени. Старик повалился, как сноп, а из-за двери я услышал взволнованный голос секретаря, того самого Якова, арестованного по делу об убийстве и отпущенного потом за недостаточностью улик.

«Хозяин, откройте!» — Яков начал колотить в дверь чем-то тяжелым, и я не стал дожидаться, когда он ввалится в спальню.

Опять перебивка: мы с Аленой катаемся на катере по Финскому заливу, это третий месяц нашей семейной жизни, романтическое путешествие, катер несется в сторону Петергофа, я вижу у берега скопление лодок, катеров, малых прогулочных ракет и других посудин разного тоннажа, все прибыли на открытие фонтанов, мы наверняка опоздали, места поблизости от Самсона уже не найдешь, лучше всего, конечно, видно с воздуха, но пространство над Большим дворцом и парком с утра закрыто для личного транспорта — и правильно: только жертв со смертоубийством недоставало в этот яркий майский день.

«Давай смотреть отсюда», — говорит Алена.

«Давай», — соглашаюсь я и неожиданно вижу на обращенном ко мне лице Алены расплывающееся черное пятно. От неожиданности я застываю, жена смотрит на меня недоуменным взглядом, она не понимает, что с ней происходит, а секунду спустя я вздыхаю с облегчением — это всего лишь густая тень… Пятно сползает с лица Алены, и оно оживает, но я уже не нахожу в себе сил сообщить о том, что бинокли остались дома, только машу рукой в сторону берега и бормочу сдавленным голосом:

«Началось»…

Действительно — ровно в одиннадцать над парком взвиваются струи водного фейерверка и…

То ли приблизился рассвет и мрак перестал быть абсолютным, то ли спускавшийся с высоты блеклый шар разогнал тьму поблизости от себя, а может, что-то изменилось в моем восприятии, но я понял, что различаю контуры предметов, контуры тел и, что самое удивительное, — контуры явлений. Может, это были чьи-то воспоминания, проявившиеся в ночном воздухе подобно смутной, плохого качества, голограмме. А может, воспоминания были мои собственные, а не узнавал я их все по той же причине — голограмма оказалась некачественной, детали размыты, а звука не было вообще.

— Ариман, — неожиданно произнес голос Антарма, — у вас есть оружие, которое…

Голос смолк, будто захлебнулся, но я понял. Собственно, я понял это давно, но как мне не хотелось ничего понимать! Что, по сути, предлагал Антарм? Спасти себя, пожертвовав собой? Это был парадокс, но это была и правда.

Моим единственным оружием было то, чем я отличался от этого мира, чем я был для него опасен, — воспоминания. Я вспоминал, и чуждая энергия втягивалась в мир, разрушала его, но спасала меня, отдаляла мой конец.

Нет!

Излучая энергию воспоминаний, я лишался их навсегда! Что я вспоминал минуту назад? Сейчас я этого уже не помнил. Разве что смутно… След… Алену? Виктора? Детство? Подольского? Почему — Подольского? Я не мог вспоминать Подольского, мы с ним не были знакомы в той жизни…

Я мог отбить и эту атаку, но какой ценой? Потеряв память, я и о любви к Даэне забуду напрочь.

Не хочу!

Я протянул руки навстречу желеобразной массе, в которую шар превратился, впитав чужие воспоминания, и мой противник, вздрогнув, слегка изменил направление движения.

— А-р-и-м… — мое имя прозвучало подобно выжатой из тюбика клейкой массе.

Я обернулся и обнаружил Следователя в нескольких шагах от себя. Антарм сумел большую часть своей жизненной энергии обратить в нематериальную форму, и в реальной земной ночи выглядел подобно привидению в старинном английском замке: белесое человекообразное пятно, светившееся мысленным светом. — В-а-ш-и-м-а-с… — что означало это слово? К тому же, я знал, что Антарм не закончил мысль, и мне проиходилось расшифровывать ее, как детям капитана Гранта — размытое водой письмо из бутылки.

— К-и… — выдавил из себя Антарм еще одну порцию звуковых символов, и я, еще не поняв, сделал то, чего хотел Следователь. Великая вещь — инстинкты и опыт. Сосредоточившись, я послал накопленную мной энергию злости, ярости, страха, паники и кошмара в правую ладонь, раскалившуюся так, что деревья, стоявшие неподалеку, отбросили странные синие тени. Вместо жара я, впрочем, ощущал огромную тяжесть — рука налилась свинцом, ее тянуло к земле, будто она весила центнер.

Удержать руку на весу стоило мне такого напряжения сил, что я перестал воспринимать окружающее — шар, лес, небо, землю. Этот фон исчез из моего поля зрения, а вместо него явились узнаваемые контуры людей, так мне сейчас необходимых: вот Ормузд, мальчишка, стоит ко мне вполоборота и делает знаки, которые я не в силах понять, а чуть дальше наклонился в движении, будто от порыва сильного ветра, раввин Чухновский — без шляпы, впрочем, и даже без традиционного черного сюртука, обнаженная суть и не более того, но все-таки это был именно Чухновский, а за ним проступила тень еще одного знакомца, и лишь мгновение спустя я узнал Абрама Подольского, которого видел лишь однажды и лучше бы мне не видеть его вовсе…

Неужели сейчас появится Алена? Женская фигура, развевающиеся волосы — Наталья Раскина, которой я никогда не желал смерти и мог бы поклясться, что не думал убивать ее в том мире.

Я увидел — молнией промелькнуло воспоминание. Я вхожу в фойе ресторана. Я опоздал, и Раскина будет недовольна. Раскрываются створки лифта, и уже входя в кабинку, я неожиданно вижу, как авиетка Натальи Леонидовны, резво вывалившись из первого эшелона, подкатывает к угловому развороту перед зданием. Машина пересекает полосу ожидания, навстречу движется вышедшая со стоянки «хонда-родео», все нормально, но в следующее мгновение моя рука — или моя мысль, принявшая форму руки? — вытягивается шлангом, проникает сквозь стену, достигает обзорного окна авиетки, уже потерявшей скорость, и я касаюсь лица женщины ладонью. Раскина успевает только коротко взвизгнуть, нога ее инстинктивно давит на педаль скорости вместо торможения, и… все. «Хонда» теряет хвостовое оперение, а авиетка врезается в причальную панель автостоянки с таким грохотом, что все на улице застывает…

— Да, — сказала Раскина, поймав мое воспоминание, будто мячик, и бросив мне его обратно: в лицо, в душу, в провал сознания. — Да, Аркадий, это сделали вы. Зачем?