Песах Амнуэль - Тривселенная

— Ну что? — спросил я, обращаясь к мальчишке. — Все сначала? И какой же закон природы закинул нас на это поле? Боде-Тициус или Бойль-Мариотт?

— Ты сыплешь именами из прежнего мира, верно? — сказал Ормузд, к чему-то прислушиваясь.

Со стороны Калгана доносились глухие звуки — это разговаривали друг с другом жители на базарной площади. Интерференция звуковых и мысленных энергий создавала странный эффект — будто большие барабаны возвещали о начале то ли циркового представления, то ли большого сражения.

Я не хотел начинать все заново. Прежде я знал, что мне нужно в этом мире. Сейчас этой цели не существовало. Даэна не ждала меня, и все было бессмысленно.

На краю поля Иалу, по всему его немалому периметру появились темные фигуры, не то чтобы прозрачные, но какие-то смутные, будто энергии мысли было в них больше, чем вещественного содержания. Это были Ученые, среди которых я узнал Фая и Минозиса. Фай все еще казался мне похожим на Генриха Подольского, хотя теперь, глядя не столько на внешность этого человека, сколько в его суть, я понимал, что сходство на самом деле весьма относительное.

— Ариман, — сказал Минозис, я знал, что говорил именно он, но мне казалось, что все Ученые произносят слова в унисон, создавая странное впечатление хора а-капелла. — Этим людям тоже придется покинуть мир.

— Я не вижу здесь… — пробормотал я.

— И не увидите, — резко сказал Минозис, понимая, кого я имел в виду.

Он ошибся. Они все ошиблись. Даэна шла ко мне со стороны далекого леса — не шла, бежала, даже не бежала, а летела низко над землей, будто волшебница из детской сказки, вся в золотом ореоле — то ли это был спутанный ворох мыслей, то ли развевались на ветру ее замечательные волосы.

А следом за ней медленно выступал, полный собственного значения, человек, суть которого я знал. Генрих Натанович Подольский собственной персоной.

Подольский говорил со мной, направив в мою сторону тоненький лучик мысли, неразличимый, если смотреть со стороны.

— Я не мог прийти раньше, — думал Подольский, — извините. Я не помнил себя. Я жил. Моя память вернулась, когда вы потерпели поражение, когда ваша память застыла. Закон сохранения движения — остановив ваши воспоминания, Минозис, не подозревая о том, сдвинул с места мои.

— Даэна, — прошептал я. Слова Подольского многое объясняли, но проходили сейчас мимо моего сознания.

— Аркадий! Господи, Аркаша! Помоги мне, я не успеваю! — я узнал бы этот голос среди миллиона других, я знал этот голос еще когда был мальчишкой, потом слышал каждый день и иногда был уверен, что ненавижу его. Алена. Даэна?

Тремя большими прыжками — на самом деле это не прыжки даже были, а будто взмахи крыльев — Даэна перемахнула через болотную топь и, оказавшись на одном со мной островке, бросилась мне на грудь. Я прижал к себе свою жену и простил ей все, включая собственную неблагодарность. Глаза Алены. Губы Алены. Голос Алены. И самое главное, что было сейчас важнее всего, — память Алены.

— Ты… — бормотал я, — ты ждала меня на холме… с самого начала… с того момента, как я убил тебя…

— Да, да, да.

— Я люблю тебя. Я всегда тебя любил, даже когда ненавидел.

— Да. Да. Да…

— Даже когда ты… с ним…

Я хотел обернуться в сторону Метальникова, но Алена не позволила мне, и я простил ее еще раз.

— Зачем ты назвала себя Даэной? — с упреком спросил я. — Могла бы сказать…

— Я должна была встретить тебя здесь. Я — та, кто встречает. Я не помнила, но понимала, что люблю тебя больше всего, больше жизни…

— И отдала мне эту любовь, — пробормотал я. — Теперь ты не любишь меня?

— Люблю! — сказала Алена. — Ты можешь это понять?

Я мог. Даэна разлюбила меня, отдав энергию своего чувства, но у Алены остались воспоминания, энергия которых исчезнуть не могла. Значит, не могла исчезнуть и ее любовь.

— Ариман! — это был голос Ормузда.

Ситуация на поле Иалу изменилась. Между нами и Учеными появился и вырастал барьер, будто персидский ковер, сотканный из мыслей, которые я не мог прочесть.

Ученые знали что делали. Они собрали на поле Иалу нас всех и теперь методично наращивали давление, замуровывая и носителей инфекции, и зараженных странной болезнью памяти в саркофаге, из которого не было выхода и где нам предстояло существовать… сколько? Неужели вечность?

— Нам не пробиться? — спросил я Ормузда и Антарма, хотя и сам прекрасно знал ответ.

— Нет, — буркнул мальчишка. — Энергия ваших воспоминаний уже частично израсходована. Оставшейся энергии слишком мало.

Барьер увеличивался, края его в вышине начали срастаться — возникал купол.

— Аркадий Валериевич, — это был голос Генриха Подольского, — Наших собственных воспоминаний действительно недостаточно. Без генетической памяти не обойтись.

— О чем вы? — пробормотал я.

— Ормузд! — резко сказал Подольский. — Почему вы не объяснили этому человеку? Вы ведь Учитель, вы обязаны…

— По-вашему, я мог? Не помня того, кем был?

— Сначала не могли, верно, — нетерпеливо сказал Подольский, — но потом, когда Винокур коснулся вас ладонью…

— Я должен был сам понять себя, — твердо сказал Ормузд.

— Абрам, — Подольский обернулся к своему предку, возникшему из-за его спины, — вы-то можете объяснить?

Абрам Подольский кивнул головой и сказал:

— Ведь не сами вы, Аркадий, убили меня. Это сделала ваша память.

— Моя память? — переспросил я, не понимая.

— Да, ваша генетическая память. Не на машине же времени, черт побери, вы оказались в девятнадцатом веке! — вмешался Генрих Подольский. — Вы не знаете, что вашим предком был бедняга Шмуль, покончивший с собой из-за козней Абрама? Да вы вообще копались ли в своей генетической памяти после того, как взошли с поля Иалу? Чем вы тут занимались, Аркадий? Любовь свою искали? Вы и того не понимали тоже, что любовь ваша, и суть ваша — все в вашей памяти, и нигде больше? А меня кто убил? Вы что, и того не поняли, что это тоже сделала ваша память? Все! — неожиданно прервал собственную страстную речь Подольский. — Время кончилось, Аркадий Валериевич. Давайте действовать. Командуйте.

— Командовать? — растерянно произнес я, и в этот момент купол, возведенный Учеными, замкнулся с тихим всхлипом, отделив нас от мира. Должно быть, мне только этого звука недоставало, чтобы понять наконец, что хотел сказать — и сказал, он ведь не говорил обиняками! — Генрих Натанович Подольский, бывший специалист по наследственной памяти и инкарнациям. Не то чтобы пелена упала с моих глаз — точное, кстати говоря, выражение, хотя и излишне литературное, — но я действительно был здесь единственным, кто видел цель, знал смысл и понимал задачу.

— Прорвемся! — сказал я.

— Алена, родная, — сказал я, — ты должна вспомнить все, что было с тобой и с твоими предками, эта память хранится в твоих генах, она по сути бесконечна, потому что тянется из глубины веков.