Дмитрий Красько - Примат воли

Я подумал, что этот бы, пожалуй, тоже остался в Фермопильском проходе с тысячей воинов – но не ради того, чтобы свою воинскую доблесть испытать или крепость руки, как Леонид. Его в подобной ситуации привлек бы риск – тысяча бойцов против двухсот тысяч, как двадцать восемь орудий против пятидесяти. Это тоже азарт, тоже – игра, только на кону не деньги, а жизнь. Но ведь интересно, чья возьмет, и ради того, чтобы выяснить это, Игрок будет стоять до конца. Только не так, как Воин – по всем правилам боевого искусства, грудь на грудь, отвага на отвагу, заход с тыла почитая за бесчестье. Игрок и сам будет не прочь с тыла зайти, да еще и другие каверзы выдумает – тысяча против двухсот, уж больно силы неравны. И он будет равнять их хитростью.

Время тянулось невыносимо медленно. Несмотря на то, что нам, как я понял, предстояло выступать в связке, на данный момент разговаривать было не о чем. Потому что друг друга мы если и знали, то только в той мере, какую между делом, в разговорах, позволили себе Доктор и его большеголовый помощник. А потому беседа затухла сама собой, как костер, в который не подбрасывают дров, и никто из нас троих не прилагал никаких усилий, чтобы поддержать ее.

Каждый занимался своими делами. Хотя, если разобраться, какие могут быть дела в такой маленькой комнатушке? Леонид время от времени задумчиво ковырялся в носу, но большей частью разглядывал свои ногти. При этом, нахмурив брови, что-то бормотал, словно был недоволен их формой или темпами роста.

Лонгви раздобыл где-то монетку. Это, признаться, поражало, потому что мы, все трое, были абсолютно голые, и, следовательно, держать монеты нам было негде. Ни кожаных карманов, ни других приспособлений для этого природа не предусмотрела. Не предусмотрела, а вот монетку Лонгви где-то раздобыл. И теперь играл ею в орлянку. Сам с собой. Безбожно мухлюя при этом.

Я от нечего делать вытянулся на лежанке, закрыл глаза и принялся повторять основные вводные в магию заклятий и заклинаний.

…Время. С 1236 года и на протяжении следующих пятидесяти лет время было моим самым страшным врагом. Бесноватый и полусумасшедший барон фон Везен бросил меня в одиночную камеру одной из своих добротных, на века построенных тюрем.

Они у барона не пустовали никогда. И большинство узников сидело именно в одиночках, постепенно сходя с ума. Потому что доподлинно было известно – жить в казематах им предстоит до тех пор, пока смерть не сжалится и не заберет их с собой.

Даже покинуть мир по собственной воле узники фон Везена не могли – никакими средствами к тому не располагая. Острых предметов им не давали, единственное, чем можно было воспользоваться – это миска, в которой приносили скудную похлебку, да цепь, которой они были прикованы к полу. Но миска была слишком мала, чтобы засунуть в нее лицо и захлебнуться в баланде, а цепь состояла всего из трех звеньев, и не было никакой возможности удавиться ею или проломить себе череп. Ее нельзя было разбить ни о земляной пол, ни о каменную стену. Первый был слишком мягок, а до второй было не достать – узники предусмотрительно приковывались в центре камеры.

Барон фон Везен любил на досуге спускаться в тюремные подвалы и наблюдать, как с каждым его визитом все безумнее и безумнее становятся узники. Барона это забавляло. Он находил, что приближается к разгадке сокровенных тайн бытия – если Господь наделяет бессмертные человеческие души разумом, то он, фон Везен, лишает их оного. В понимании барона, это было почти равнозначно.

Я угодил в тюрьму за очень простую вещь – убил двух уток на озере. Этого оказалось достаточно, чтобы на суде, где председательствовал сам восемнадцатилетний фон Везен, меня обвинили в том, что я хотел обречь несчастного владетеля на голодную смерть, ибо без этих двух уток вся продовольственная безопасность баронства шла псу под хвост. За столь опасное преступление меня заковали в кандалы, в сопровождении почетного караула из двенадцати человек препроводили в камеру и посадили на цепь.

В камере было тепло, но сыро и хоть глаз выколи – ни одного оконца. Условия мне не понравились. Ослабленным заклятьем жара я победил сырость, а долгое и нудное чтение заклинания Совы позволило нормально видеть даже в этой кромешной тьме.

Баланда, которую два раза в день доставлял тюремщик, по вкусу тоже не пришлась. Но сделать из нее что-нибудь стоящее одними пассами рук да чтением заклинаний я не мог. Пришлось прибегнуть к более изощренному способу – я вызывал крыс, убивал, разделывал и добавлял в баланду. Потом вызывал небесный огонь – в разумных пределах – и часок-полтора варил крысу на нем. Крысы были жирные, в тюремной похлебке имелись редька и лук, так что получалось весьма сносное варево. Возникла было проблема, куда девать крысиные отходы, – кости, шкурки и внутренности, – но я пошел по уже проверенному пути и просто сжигал их. На оставшийся пепел тюремщики внимания не обращали, а тюремный смрад надежно скрывал запах горелой крысиной плоти.

В первый раз барон фон Везен наведался ко мне через неделю. Я еще не совсем освоился со своим новым положением и пребывал в угнетенном состоянии духа. Барону это понравилось. Он попинал меня в бок, походил вокруг, с удовольствие наблюдая, как я щурюсь от яркого света факелов – глаза, привыкшие к темноте, болели.

– Ну что, бродяга? – спросил фон Везен. – Расскажи, откуда ты шел.

– Из Латинской империи, – разговор даже с таким собеседником, каким являлся наполовину безумный барон, был для меня необходим – он помог бы успокоить бешенную скачку мыслей в голове, и, возможно, натолкнул на что-нибудь полезное.

– И что ты там делал? – голос барона был мягок и вкрадчив, но в глазах светилось безумие садиста, предвкушающего кровь.

– Постигал науку астрологию у Никифора Одноглазого. Он величайший астролог нашего времени, я у него многому научился.

Я сказал это не без умысла – вдруг фон Везен пожелает завести собственного звездочета, который будет предсказывать его судьбу. Но барон пропустил мои слова мимо ушей, и я понял, что ответы ему не очень-то и нужны. Он просто изучал – сколько еще душевных сил во мне осталось, сколько я сумею продержаться.