Александра Созонова - Последнее и единственное

– Да ну, ты уж загнул, Танауги! – засомневался Шимон. – Поверь мне, я не раз имел возможность проверить, как эта штука действует. Лиаверис всегда включает, когда отводит в укромное место, подкатываясь со своими дебильными тестами. Не ущипнешь, по крутой попке не шлепнешь! Сделано без халтуры…

Нелида сидела, сжав голову руками. Возбужденные голоса вокруг назойливо лезли в уши, бесили и угнетали.

– Черт бы их всех побрал! Каркают, как… облезлые вороны.

Зеу молчала. Она проводила в молчании большую часть жизни. Заговорив, как правило, она могла только пожаловаться, а окружающие этого терпеть не могут. Всем кажется, что жалующийся – попрошайка и лицемер, другим живется не лучше, а гораздо хуже, и они не ноют. И если на первое нытье изобразят вялое сочувствие, на второе промолчат, то третье вызовет такой приступ раздражения, что поневоле прикусишь язык и научишься жить молча.

Шимон отделился от парней и подошел к их столику. Наклонившись к Нелиде, он заговорил ей о чем-то на ухо, сладко улыбаясь, перебегая глазами по лицам женщин вокруг. Взглянув на Зеу, подмигнул ей ласково, и от этого знака внимания она еще больше помрачнела, чувствуя, как кровь гудит в ушах и сердце стучит, как лапы убегающего от зверя кролика.

Этот человек властвовал над нею тотально. Проник, пропитал ее насквозь, так что она была уже больше им, чем собой. (Полностью своя собственная – разве что одна тоска.) Встречая глазами шальную, размашистую фигуру, она захлебывалась в ноющей боли, которой могла бы болеть рука, отрезанная от тела и знающая, что тело гуляет одно, без нее, на свободе.

Нелиду видимо злило то, что шептал ей Шимон. Она огрызнулась несколько раз на его слова, и чем раздраженней она огрызалась, тем ласковей становилась его улыбка. Наконец, она сдернула с плеча его руку и отвернулась. Шимон с покосившимся лицом отошел. На подходе к приятелям лицо выровнялось, но из бесшабашно-веселого стало озабоченным.

У выхода из столовой Велес собирал желающих идти на поиски.

Надвинув на лоб капюшон энцефалитки, Арша сумрачно курила, щурясь и бормоча сама с собой.

Лиаверис в лаковых полусапожках на каблуках и обтягивающих вельветовых брючках, напоминавшая отважного этнографа, налаживающего контакт с туземцами, щебетала с кем-то из мужчин.

Губи, выйдя из дверей, постоял минуту, покачиваясь с носка на пятку, взвешивая все за и против, и присоединился к группе.

Подошел Идрис. Велес поднял глаза, и секунду они смотрели друг на друга. Зеу показалось, что глаза у них похожи, как у братьев. Но тут же она возразила себе: ничего общего. У Велеса – круглые, желтые, наполненные горьким смехом, или невнятной мольбой, или пульсирующим вопросом. У Идриса же – не сказать какие.

Идрис повернулся и, ссутулясь, побрел в лес один. Его терпеть не могли почти все в лагере, а Шимон – просто исходил бешенством, скрипя зубами и вращая белками глаз.

Зеу шла медленно, плавно переставляя ноги, словно причесывая ступнями траву. Старалась смотреть внимательно, не пропуская ни одного квадратного метра. Уже не в первый раз подумалось ей, что выбравшие этот остров в качестве места ссылки, были на редкость человеколюбивы. Зеленая полянка в океанской пустоши не шла ни в какое сравнение ни с городом, где Зеу прожила большую часть жизни, ни со степным поселком, где она родилась. В сущности, это был маленький рай, сбереженный совокупными стараниями экологов. Не слишком жаркий, смолистый, пахучий, с птицами, рыбами, енотами и белками, но без комаров и без змей. Главное же – нетронутый, не испорченный человеком. (Жилища и огороды – мелочь.Ни шахт, ни фабрик, ни полигонов, ни атомных станций нет и не будет.) И не представить лучшего места для жизни на целом свете, если бы… Если бы каким-то чудом испарились отсюда, растворились в морском соленом тумане все люди. Все. Кроме одного-единственного.

Если бы на острова ссылали не сотнями, а парами… (Дурочка. С чего она взяла, что ей повезло бы очутиться в паре именно с ним? А если бы и повезло, он возненавидел бы ее через месяц. От скуки. От пресыщения. Впрочем, она, возможно, исцелилась бы в здешнем раю и так похорошела, что он… Он…)

Впереди и слева шелестела сухими ветками и вереском Нелька. Ее ноги в закатанных выше колен брюках отводили на себя взгляд, мешали и раздражали. Они были слегка толстоваты, но Зеу называла их про себя не иначе как «безобразно толстые». «У неё безобразно толстые ноги, разве ты не видишь? Как ты можешь целовать женщину с такими ногами?..» Она говорила мысленно всегда с одним и тем же собеседником, и он никогда не отвечал ей, а только жмурился самодовольно, прикрывая веками наглые, выпуклые, ослепительные глаза. Ей казалось, что шея его всегда тепла не от солнца, не от тока крови, а от объятий бесчисленных женщин, и оттого же она такая округлая и гладкая. «Мой монстр с холодными белыми зубами»…

В самом начале жизни на острове, только познакомившись с Нелидой – когда та выбрала ее в качестве временной соседки по хижине, Зеу определила ее для себя как «самую стоящую из всех девушек и баб лагеря». У Зеу не было и не могло быть подруг, но Нельку она включила в тот узкий и неприкосновенный круг лиц, которым она «в жизни не причинит зла». Восхищению и приязни не мешала даже свойственная Нелиде атрофия того, что в древности звалось целомудрием, которая в любой другой женщине воспринималась бы как нечто отталкивающее и низкое.

С тех пор как начался Шимон – а именно на 12-ый день от начала ссылки, мнение о Нелиде не изменилось, но присутствие ее, само существование сделалось трудновыносимым. И их совместное обитание, которое так радовало в первые дни, отныне добавляло новые жгучие краски к пейзажу ее ада. (К счастью, Нелька не любила их дощатую времянку, тесную и неуютную, несмотря на все старания расцветить ее камнями, ветками и корягами, и приходила туда только ночевать.)

Порой Зеу начинала представлять, что если бы от нее зависела жизнь Нельки, она, не колеблясь, убила бы ее. (И не только ее, а и всех прочих, всех, «не хочу, чтобы жили на свете тела, которые он целовал»…) Хотя в глубине души не переставала знать, что не только не убила, но напротив, постаралась вытащить из любого болота, из любой напасти, в какую ни ввергла бы Нельку судьба. Тогда Зеу принималась мечтать не о смерти ее, а о том, как Нелида внезапно меняется, становится глупой, рыхлой, пошлой, ноги ее толстеют еще больше – до неправдоподобия – а глаза стекленеют. Какое облегчение подарила бы ей судьба, случись наяву нечто подобное… И жалость, конечно, и ужас, и стыд, но главное – все перекрывающее облегчение. (Сравнимое с тем облегчением, когда следователь, обрюзгшая и уставшая от хронической злобы женщина, сказала, что он не выжил, умер в больнице? Нет, поменьше, конечно. С т е м не сравнится ничто.)