Илья Кнабенгоф - Сущий зверь

– По-моему, ты перегибаешь. Кстати, насчёт третьей попытки…

Приятель сочувственно на меня посмотрел, вздохнул и, сбавив громкость, сказал:

– Ладно, пойдём. Сам потом поймёшь, если в столовке раньше не отравишься.

И он пошёл восвояси, оставив банку на обочине. Я поднялся с корточек и направился за ним добыть чего-нибудь вкусного в столовке. Проблемы бытия – это, конечно, важно и существенно, но таки питание никто не отменял, верно?

Этой же ночью его слова странным образом всплыли в моей голове и не давали мне уснуть. Я лежал и размышлял над ними, пытаясь своим тринадцатилетним разумом осознать их в масштабах человечества. И порой под стрекотание кузнечиков мне казалось, что я понимаю их смысл, и тогда мне становилось очень страшно и тоскливо. И за кузнечиков становилось очень жалостливо. Всё-таки там, за окном, очень темно. И полно опасностей. Ё-моё! Ой ё-моё! Как же мы все одиноки в космосе! И предстал мне тут же Гагарин в жути одиночной, парящий над бездною непроглядной, без надежды на внезапную встречу с любовью большой и светлой. Отчаяние нападало на меня со страшной силой, и я гнал от себя эти мысли. В конечном счёте я вспомнил, что мы так и оставили банку с муравьями стоять вкопанной на дороге, и решил спасти хотя бы их локальный мир, приняв на себя роль Спасителя. Едва дождавшись утра, я побежал к дороге. И увидел ужасное зрелище. Грузовик, обслуживающий пионерлагерь, видать, объезжал большую лужу на дороге и проехал по обочине. Банка была не просто разбита. Она была раздавлена в крошево, и в этом крошеве смешались осколки стекла и мёртвые тельца десятков муравьёв.

– Вот чёрт! – только и смог вымолвить я.

– Конец света, – раздался голос сзади, и, обернувшись, я увидел своего приятеля.

– Ты убил их, – с грустью и злостью одновременно бросил я ему.

– Нет, не я, Илюха. Судьба убила их.

– Ты засадил их в эту проклятую банку.

– Но не я сидел за рулём той машины, что раздавила их. Просто так сложились обстоятельства. Так сложилась судьба.

– А что такое эта твоя судьба?

– Судьба – это оказаться в нужное время в нужном месте. Или, наоборот, в ненужных. А может, и вовсе не оказаться. Ведь судьба – это то, что существует на самом деле, а не мается в памяти или кажется в воображении. Поэтому лучше в жизни научиться заранее избегать тех мест и того времени, которые могут тебя завести невесть куда. Нехрен строить муравейники в пионерлагере рядом с дорогой, короче! И нечего тут нюни распускать. Никаких третьих попыток, сечёшь? Будешь бублик?

Он отвернулся и ушёл. Через много лет он станет физиком и будет искать способы устроить нам всем конец света поинтересней. Муравьи же так и не узнали имени того, кто их поймал и посадил в банку. Имени того водителя, который раздавил их всех в одночасье своим грузовиком, они тоже не узнали. Их догадки о том, кто построил стеклянные стены, были неверны. Смысл самого заточения и последующего жестокого уничтожения всего их рода остался для них неведом до самого конца. Что ж, как видите, муравьи не сильно отличаются от людей. Вся их теософия не стоила и выеденного яйца. Мойше Цаппельшмайлер сказал бы по этому поводу. Но слов сих мудрых вам лучше не слышать. Вам ещё жить да жить. Так я столкнулся с судьбой и увидел впервые в своей жизни конец света.

В некотором царстве, в некотором государстве случился инцидент. Витиевато сложилась часто и всуе поминаемая нами в этой прозаической книге карма, которая в Нижнем Тагиле именуется резко и без шуток – судьба. И таки появилась на свет ещё одна героиня нашей повести в непримечательном городе на краю России-матушки, что дремал на берегу так себе пахнущей реки, окружённый леспромхозами и складами стройматериалов. Родители её были инженерами на местном заводе, который, как водится на земле Русской, производил чего-то там и много всякой всячины, начиная с урана, заканчивая поварёшками с черпачками и деталями к недавно появившимся у нас в небе заморским самолётам «Боинг» (ну не за границей же их заказывать, ей-богу, у нас у самих гайки девать некуда). Немногочисленные оставшиеся в городе алкоголики, действительные и латентные, трудились на благо басурманской прославленной авиации, не забывая закусывать чем придётся, и несли честные две трети зарплаты своим жёнам, которым и ходить-то в городе было особо некуда, разве что до магазина за колбасой и обратно. Телесериалы о бразильских смуглых красавицах скрашивали вечера населения этого посёлка городского типа и спасали от маниакально-депрессивного психоза вследствие бессмысленности проходящей скоренько в очередях жизни. Кнопку нажал, и на тебе: «Ази-гударэнгэ-умгази-гунда…» Осмысленность наступала в редкие моменты и заключалась в некое подобие:

– Да что за ёп твою мать!

– Бля, не говори, Саныч!

Так и жили.

И вот в такой «банке с муравьями» с беспокойно ожидаемым концом света неожиданно для себя самой родилась Соня.

– Да что за ёп твою мать!

Пелёнки. Подгузники. Погремушки. На «п» хватит. Ясли (про ёп и неизвестную маму мы уже упоминали). Всё это было терпимо. И пролетело быстро и бессознательно, оставшись в отшибленном с помощью детства беспамятстве. Хотя разве можно забыть эти обшарпанные стены роддомов, осыпающиеся штукатуркой? А застиранные и полинявшие халаты медсестёр с угрожающего размера задницей и слоновьими ногами? А линолеумные полы с отсутствующими клеточками? А эмалированные кружечки с таблетками? Благоухание хлорки от туалета до столовой?

Первой жилплощадью Сони оказалась вполне себе обычная коммуналка с длинным коридором и четырьмя соседскими семьями. Точнее, семейный уклад был общей мечтой поселенцев квартиры. Ибо сосед справа, алкоголик Казимир, хоть и обладал золотыми руками, будучи способен на любые художественные али полезные в быту деревянные изделия, пил страшно, до беспамятства. С водкой в те времена было напряжённо, поэтому Казимир покупал политуру (жидкость для мытья стёкол, сервантов и прочей жилищной мишуры), наливал её в аккуратно свинченный с потолка плафон, долго болтал и мутузил, а затем сцеживал через марлю в банку. И пил. Эх, какие песни гремели по жилплощади в эти весёлые деньки! Сам Казимир был космат редкими седеющими волосами, одет в незыблемую осеревшую в хрене и луковой шелухе майку-алкоголичку и в синюшные треники с оттянутыми коленками. Его босые ноги с нестрижеными жёлтыми ногтями утопали в войлочных тапках не по размеру. Сам он был добр, отзывчив, тих и безмерно опечален фатальностью жизни в глобальном смысле. Мог вспылить в ответ на замечания соседей о несоответственном советскому народу стиле жизни, рявкнуть что-нибудь вроде: