Михаил Сергеев - «The Coliseum» (Колизей). Часть 2

– Ишь ты, кем прикрылся. Изворотливо оправдывает собственные грешки.

– Так и сказала. Ответил – очень может быть. Но лучше предстать честным перед… – она осеклась, – чем замаранным по уши презрением к людям.

– Отчего такой вдруг честный?

– Правильные решения, говорит, принимаются раз в год. Два месяца только правду.

– Какие два месяца?

– Великий пост.

– У-тю-тю! Новость. И этим побаловаться решил? А ты спроси – сам-то верит? В то, что говорит? Я бы его по косточкам быстро разложила.

Толстова отмахнулась:

– Так просто Самсонова не возьмешь. Кто по его замашкам скажет, что начитанный? Родители золото. Многое дали.

– Только не в коня овес. Одно вложили, другое прозевали. И теперь «у нашего Федорки на всё отговорки».

– Да ну его, Галь, – Толстова вздохом выразила согласие. – Мне тебя жалко.

Она действительно жалела Галину, переживала тотальное «невезение» в делах амурных и потому сдалась. Даже попыталась сгладить.

– Не обижайся, – женщина тронула руку собеседницы. – Ты ходила в театр? Ну, конечно… о чем спрашиваю… Виктора не надо уговаривать… это моего…

– Ну почему обязательно с Виктором?

– Ох, отчаянная ты баба… – Людмила покачала головой. – А мне – креме́нь, креме́нь!

– Да уж куда нам до ваших-то низвержений идолов! – Галина резко отбросила волосы. – А вот скажи, я здесь у подруги ночевала – домой поздно было добираться, утром сплю еще, а ее кот как прыгнет мне на лицо! Обалдела! С чего бы? Как думаешь?

– Не узнал без косметики.

Подруга рассмеялась. Лицо Толстовой оставалось грустным. Она хрустнула пальцами и тихо сказала:

– Только смотри, есть любовь по расчету, а есть по просчету.

Галина Андреевна прищурилась, все еще улыбаясь, и голова закачалась из стороны в сторону:

– Ой, Людка, Людка… кто ты? – ложечка закружилась, размешивая кофе. – Как звать? Провидица? Пифия? Или блаженная? – и тут же опустила глаза, задумавшись.

С минуту обе молчали.

– Слушай, – ложечка уже была спокойной, – а Елена, помнишь, случай с Тургеневым рассказывала… на пароходе? Тот, что Панаева описывает. Всё подводила к тому, будто человеческое в известном имени важнее таланта… и если первого нет, второго быть не может по определению?

– Ну, и повороты у тебя, Галка, – Толстова тревожно посмотрела на входные двери. – Ведь только что прошли, видела. Куда понесло? А Тургенев… так и Достоевский о нем в «Бесах» то же самое говорит.

– Н-да… если так… сколько пьедесталов из песка? Кого в учебниках оставим?

– А я давно делю. И учу тому же.

– А в отношении себя как жены? Твое мнение? Такое же? Если человек в тебе весьма своеобразен, способен на некоторые, скажем… не совсем правильные проступки? – и, видя удивление в глазах подруги, уточнила: – В нас, в нас, чутких, нежных, ласковых… и не только с мужем… тогда звание «жены» какому определению подлежит? Или покушаюсь на терпимые вариации?

Толстовой стало не по себе, но она промолчала.

Галина снова задумалась, снова отхлебнула и, будто перелистывая страницу, заключила:

– А может… в случае измены ни за что не признаваться мужу?

– Ни при каких обстоятельствах. Стоять насмерть, – Толстова, соблюдая ритм, медленно разорвала салфетку на четыре части, бросила на стол и звучно поставила сверху чашку. – Вот так!

Брови Галины поползли вверх:

– Ну, вот тебе «и взоры томные, и ветреные речи».

– Знаешь, иногда лучше быть доброй, чем правдивой.

Подруга вздохнула с облегчением:

– Хоть в этом мы похожи.

– Похожи, Галь. Как и все бабы. Только мотивы разные…

– Это уж как оценивать… и кому. Одинаковы они, Люд, испокон века. И мотивы, и оправдания. А называются «правдой жизни», ее модно нынче поминать и в слезах, и в литературе.

– Правда жизни?! Уволь. – Толстову передернуло. – Единственный аргумент бездарности, которая оправдывает пошлость! Читала «Русскую блудницу» Ерофеева? Ведь тоже – жизнь! И правда! Как и член у Нуриева на плакате того спектакля. Кто поспорит? И какой вывод? Писать? Ставить? Показывать? Только, правда и в том, что когда сжигали детей в печах Освенцима – они умирали не сразу, мучились! И кричали: мама! Мама!.. – это тоже жизнь! А давайте, снимем игровой фильм! С такими деталями. Да подрастянем кадры. Мук-то. Знаешь, какие деньги принесет? А вот «правдивые» знают! И актеры, Галь, сыщутся! За деньги те и уродуют своей «правдой» чужие души, прикрывая собственную разнузданность. Умирать-то в разнузданности поодиночке страшно! А вдруг все-таки суд? Нас тянут. Не-е-ет, добрым лучше, чем правдивым!

– Да он же не киношник! – попыталась сбить подругу Галина.

– А деньги и от съемок подобного на страницах пахнут! – Толстова даже не услышала замечания. – И запах у них – шакалий! Потому что… – не «правда» всё это! Или правда – не жизни. Потому что «невозможно как ни в чем не бывало, понимаешь, Галь, вот так просто!.. писать стихи после Освенцима»! Если это понимает Ольга Богуславская, критик и публицист, то я, читая ее «Сочинение на тему «Рай и ад», соглашусь и с остальным сразу. Невозможно! Снимать картины, писать прозу, музыку… отхлебывая и затягиваясь! После «этого» книга должна только напоминать. – Она смягчила тон, – обязательно напоминать.

– Ну, приговорила! Ай да Людка! Тебе бы в прокуроры! – Галина Андреевна была довольна. – Прямая дорога…

– Больше скажу, – перебила Толстова. – такие «художники» страшны тем, что учат, растят детей своего понимания человека. Своего. Мерзкого… понимания. Лицемерно смеясь над человеком и нами. Помнишь, как Дали́ называл своих поклонников? Так и эти – радуются низостям в нас. Беспомощности. Истошно крича: такова жизнь!!! Погоди, и это оправдание отбросят. Лет через десять начнут говорить моим внукам, что разнузданность – не просто нормально – здорово! Круто! А дальше будут заклинать, что необходима! Впереди сломанные души миллионов. Ими сломанные, понимаешь?!.. Дети как бы не родятся, не смогут… из-за этой гнуси. Ведь в роддоме только появляются на свет, а рождаются в семье, в окружении. От пения птиц, от цветов, от мыслей, которым тебя учат… от мыслей! Ими можно и пение заглушить, и цветы замарать, и… умереть не родившись.

– Постой, постой… Полина плела о нерожденных детях… – Галина Андреевна вспомнила разговор в театре. – Метелицы наслушалась… будто зал какой-то есть… а! – и махнула рукой, – очередной бред, короче.

– А может, и не бред! Гнусь агрессивна, алчна, плодовита. Их страницы смердят, а постановки убивают. Потом они станут телеведущими, нацепят бабочки – помнишь, что говорил Дмитрий Быков об Онегине? По-моему, на «Культуре» показывали.

Соседка сделала удивленное лицо.

– Ну? – В тоне Людмилы слышалось раздражение. – Он еще ведь и урок вел! Школьникам! Кафедра весь день гудела!.. «Пошлейшие письма Онегина!.. пустой человек… да какое у него образование»! Только руки разве не заламывал! «А жены декабристов ехали к мужьям вовсе не из любви! И что там было!.. что там было!… кто бы написал на эту тему страшный роман»! И все это подросткам! Звал изгадить еще одну страницу нашей истории! Еще десяток душ. Вбивал. Мало ему…