Михаил Сергеев - «The Coliseum» (Колизей). Часть 2

Обе женщины замерли, следя за диалогом.

– Режиссер! – Галина Андреевна сделала попытку приподняться. – Ну-ка, ну-ка…

Людмила удержала ее:

– Оставь. Пусть выпустят пар.

Соседка, пораженная словами, тихо опустилась на место:

– А ты, слушай, смотрела? Фильм-то? С Ташковой.

– Не могу досмотреть – плачу. Другой там учитель.

Улица меж тем жила иными мыслями, но только двое на набережной принимали ее сочувствие.

– Ты… про Галку спрашивал… – смущение выдавало Бочкарева.

– И чё? Куда тебя поволокло? Ну?

Самсонов замедлил шаг и повернул друга к себе. Тот, пытаясь отстраниться, с напускным равнодушием скользнул взглядом по голым деревьям.

– Ну! Колись! Раз начал. Что у вас? – не отступал новоявленный «Сократ», тыкая спутника кулаком в грудь.

Бочкарев с трудом освободился и пошел дальше.

– Пронюхала чего? – уже настороженно спросил муж Людмилы, лихорадочно взвешивая последствия.

– Да нет. А даже если так, – устало выдавил Бочкарев.

– Тогда чего? Или песочек в Португалии не тот? Ведь только вернулись. Как сёрфинг? Испанские сеньориты подпортили? Так пусть наши «русалочки» о том печалятся. А ты в другой раз «без самовара»! – и со смешком ударил друга по спине так звучно, что заставил пожилую пару обернуться. Мужчина и женщина переглянулись, а две улыбки полетели в помощь нашему герою.

– Да какой сёрфинг?! – Виктор с досадой мотнул головой. – Волны нет, вода холодная – Атлантика. Вон, куртку себе купил, – и тронул лацкан синей замши, – с овцы хоть шерсти клок. Поехали… думал, всё устаканится, притрется. А вышло… Эта «забота», внимание… как-то натянуто… искусственно всё. Как душит. Пальчики, понимаешь, чувствую… вот здесь, – выразительный жест довершил картину. – И сейчас… тоже. А я покувыркаться в океане ехал, двух парней с «академгородка» кинул – собирались-то втроем. Отвлечься, развеяться – думал, в усталости дело. Оказалось, угадал… только не от работы усталость.

– Отель «Атланти́к», говоришь? «Двухкуешный нумер»? – приводя слова известного комика, бросил Самсонов. Улыбки делали свое дело. – Опасается отпускать тебя одного, брат, и доложу, если понимать, с кем водишься, – он хлопнул себя в грудь, – обоснованно!

– Не… к тебе настроена мирно. В жизни, говорит натаскан. Или жизнью… Хоть и позволяет чего, но безвредный. А от вина, мол, отважу.

– Похвальное наблюдение. Но готов побороться и оправдать! «Поскольку истина в вине, то часть ее уже во мне»!

– Опять Губерман?

– А кто же? Попробую угадать ее следующий комплимент: хвалила за женитьбу?

– Точно, – утвердительно мотнул головой друг. – Только не до того мне. Всё Лариса из головы не выходит.

– Ого. Марш-бросок в прошлое? Пригнулся? Или уже сиганул? Вроде сам говорил: нельзя им жить?

– Не мои слова… Галки.

– Ну, спутал!

– Да нет, это я запутался.

– Так поправимо! – бодро среагировал друг. – Распутывают у нас в ЗАГСе! На раз! Зайдем?! – и опять хлопнул Виктора по спине. – На Киевской – рядом! Одна трамвайная остановка! Гильотина такая, в виде печати – враз сомнения отрубает. Ими там весь пол к выходным завален! Готов? Тогда прочь уныние! Или сначала «примем»? – настроение Самсонову испортить было трудно.

Теперь смеялись уже двое студентов – случайные свидетели разговора.

– Не… только не на Киевскую, – отшутился Бочкарев. – Скверные ассоциации…

– Хм, тонко. Понимаю… неудачный городишко для закладки счастья-то. Тогда пожалте на Декабрьских событий!

– Еще хуже! – Бочкарев возмущенно махнул рукой. – Да и не про то я…

– Так не тяни кота за лямки!

Виктор поморщился. Желание «исповедаться» не спешило, но и делиться больше было не с кем. Именно «неторопливостью» желание отличалось от обычных – приятных и безрассудных.

– Понимаешь, – он помедлил, – если бы как на остановке, помнишь, девчонок… или как вчера… а здесь, с ней… ну то же ведь самое, блин, только не на вечер а на месяцы, и не по пьяни, а сознательно, расчетливо. И что хуже? Понимаю… не то всё это, а ей сказать не могу. Там хоть без обмана, а здесь… надеждой. И свою жизнь корежу, и ей ломаю.

– Ты про Галку?

– Ну, да.

– У нее сломаешь! Она сама кому хошь…

– Да ты же сам видишь, рассчитывает, считает порядочным, – с досадой продолжил Бочкарев.

– Думает дожать, – поправил спутник.

– И ведь верно рассчитывает. – Бочкарев пропустил замечание. – Как приходит – помоет всё, приберет, вроде и светлее в окнах… думаю – чего еще надо? А на другой день думаю: что же ты делаешь, ну не твоя она. – Он вздохнул. – А бывает, присядет, задумается… грустно-грустно так, жалко… сил нет. И гадко мне после этого, и тяжесть на душе и… не поверишь, себе противен. Жить не хочется. Заколдованный круг, омут.

– Но-но! Жить ему не хочется! Ишь, куда заносит. Не любишь, что ли?!

– А ты?

Самсонов даже остановился.

Ведь не по «большой» любви и сам решился на поступок, который принес ему только хорошее. Да что хорошее – возможность жить по-другому, размеренно, в уюте. Только пользоваться этим еще не привык. Однако в правильности шага не сомневался. Такие мысли и заставили его ответить:

– Я любовь понимаю по-другому. Может, такая она и есть…

– А может, и нет, – Бочкарев пожал плечами. – Может, ты под другим подписался.

– Ну, хорошо, я под этим, а ты-то под чем намерился? Жить ему не хочется! – слова не давали Самсонову покоя. – Брякнешь тоже.

– Я тебе больше скажу, – Виктор не отступал. – Догадываюсь, почему самоубийцами становятся.

– Да брось болтать всякую чушь! – уже раздраженно оборвал друг. – Это вон, малолетки, неразделенная любовь… и всё такое! Зачем жить? А ты?! Крым и «Рым» прошел! Глянь на меня! – и дернул Виктора за рукав. – Послушать, так мне давно уж пора на суку болтаться!

– А ты знаешь… пора.

Самсонов будто запнулся о выступ и… замер. Такого он не ожидал. Вихрь мыслей пронесся в голове. Склонный больше к прощению, нежели к суду, мужчина лихорадочно искал повод оправдать товарища, цепляясь за каждую мелочь, каждую деталь в этом вихре; догадываясь, что Виктор многое передумал, «перепонял» этой ночью, если… решился. И все-таки, услышать такое наш герой готов не был. Никто и никогда не говорил с ним так. Насмешки, которые Самсонов «перешагивал» свободно, неудачные шутки или скабрезности в его адрес, не «взрывали» и не трогали. Даже зависть, прорываясь по неосторожности у других, была ему понятна и простительна. Били по самолюбию – да. Оставляли осадок – еще бы! Но, как и многие из нас, «потолкавшись» в жизни, Самсонов умело защищался – возвращая обиду усмешкой, ставя неприятеля на место, впечатывая цитатами из прочитанного в неловкость. Наконец, просто игнорировал. Но есть у людей слова, которые ломают любую защиту. От них не увернуться, не обойти. Когда сказаны вовремя. Редко кто чувствует тот момент. И мало кто способен рассмотреть в них протянутую руку, не оборвать, не навредить. Ведь сила таких слов – необычайна. Они переворачивают всё. Свергают идолов и возвышают отверженных, зажигают сердца или гасят их же, оставляя дым на пепелище порывов. Даже смерть освещают подвигом, меняют цвет неба, побуждают жить так, чтобы сила земного притяжения уступала человеческому и не тянула больше вниз. «Слово» стоит за всем. За событиями, потрясениями и тишиной. Брошенное, написанное, оно возносит или толкает в петлю. А недосказанное, порою ранит – ведь обратить высокие из той когорты в чудовищные можно на раз. Потому что на два – ты убийца. И человеку доступна неслыханная сила. Только ему позволено владеть ею. Так же, как истязать «образ и подобие», тоже доступно только ему, человеку.