Филипп Хорват - Ракалия

Навалены тут были странные тюки по углам с притаившимися на них корзинами, выглядывал с осторожностью дырявый диван из-под пропылённых, изъеденных молью ковров, высовывались переломанные подрамники, толпились с насупленными медными оковами сундуки, даже старый побитый утюг выполз под ноги. И всё это и многое другое, под завязку было забито вообще тем хламом, который, составляя в своё время смысл жизни какого-нибудь дома, рано или поздно оказывались на никому не нужной свалке (вроде этой, чердачной). Обломки разной мебели, пришедшая в негодность посуда, облупившиеся игрушки, выцветшая одежда и трости и прочий мелкий скарб назойливо лез изо всех сторон, привлекая внимание заглянувшего в случайные гости человека.

Найти в этом скоплении старья волан не представлялось возможным, и тем не менее, нашарив выглядывавшую из боковой дыры свечку, я запалил фитилёк, огляделся.

В прыгающих вокруг тенях мансардное пространство ещё более сузилось, напитавшись одновременно дешёвой мистикой. Тут же вскарабкался на кривое велосипедное колесо паук с подбитым глазом, заскрежетало что-то в дальнем углу, засвербел под крышей ветер. А волана по-прежнему не видать.

Простившись с надеждой вызволить его из неведомой дали, я, как это часто со мной бывало, заинтересовался другим. Почему-то захотелось изучить недра одного из ближних сундуков, и, утвердив прыснувшую воском свечурку на разбитой тарелке, я взялся за ярлычок ничем не скреплённого засова. Крышка со скрипом поддалась и в облаке густой вонючей пыли опрокинулась навзничь.

Внутри под мятущимся светом показалась первым делом большая мутная лупа в костяной оправе и с выдвижной ручкой. Она венчала собой одряхлевшую бумажную кипу, которую я брезгливо отдёрнул выхваченной из-за спины спицей. Под бумагой завиднелся дублённый, в разводах сафьян папки – её я аккуратно, кончиками пальцев, приподнял из сундука.

Папка увесистая, солидная; потянув за бахрому тлелых тесёмок, я прираскрыл и в щели увидел стопку пропылённых бумаг, видимо, неплохо сохранившихся в укромном месте. Осмелев, я эту папку открыл совсем, и под ноги скользнул широкий письменный конверт, гулко стукнувший по сандалиям. Подняв его, я воспользовался лупой, расшифровывая под красным гербом мелкий, занудный почерк неведомого адресанта:

«Ея благородiю Арбо Софiи Шеффнеръ на пески въ осьмую улицу въ домъ №5 Алексеенко»,

под которым размашистым пятном расплывалась клякса нечитаемой подписи.

Письмо было плотным, запечатанным, и во мне зародилось желание приоткрыть его тайну. В душе закопошились сомнения: с детства ведь внушали веру в неприкосновенность чужой переписки, но мелькнула мысль, что раз уж лежит оно тут затерянным, никому не нужным сором, то, может, почитать?

Из размышлений меня вынес далёкий туманный окрик – звали снизу, со двора и, кажется, щёлкнули камешком по крыше. Глянув ещё раз внутрь сундука, где покоился жалостно растрёпанный кожаный формуляр, я хмыкнул, сунул конверт в брючный карман, а затем вылез из мансарды на лестницу.

В этот вечер я отпросился у Магнова на ночь в дом к Ольге Михайловне – уж очень она упрашивала погостить у неё с Леночкой. Конечно, для меня самого эта ночь представлялась небывалым счастьем, поскольку я всё ещё тлел надеждой раскрыться признанием.

Мы сидели на веранде всей компанией после хорошего, сытного ужина и тянули обычный свой вечерний чай под бесконечные разговоры о всяком. Даже Левичев устал баловаться и сидел, сонно сложив голову в руки на столе.

Бал правила неутомимая Леночка, щедро рассказывавшая про наш последний поход в цирк Чинизелли. Она хоть и сидела у меня на руках, обозревая арену с вершины, но хорошо запомнила и кульбиты разноцветного клоуна Мяско, вытанцовывающего возле поющих пони, и элегантно вылупляющихся из-за плотных кулис форганга балерин с шестами, и монументальных слонов, трубящих посреди полной водяной феерии, и много такого, на что я совсем не обратил внимания.

Затем Ольга поведала об их последних приключениях с Левичевым в лесу. Довольно похоже представив надутое лицо мальчишки, она, между прочим, изобразила сценку сбора каких-то поганок вместо подосиновиков, на что проснувшийся Левичев отреагировал несвойственной ему лёгкой истерикой. И успокоился только после того, как его нарисовали защитником при внезапно выступившего из чащобы Михал Потапыча, – дескать, прогнал незваного гостя он одним свистом и палкой.

Затем испытывающие глаза изо всех сторон подступили ко мне, а я, как обычно, смутился. Неловко пряча руку в карман, нащупал плотное тело конверта и тут же, сам того не ожидая, решил им спасти положение.

– Вот-с, это я нашёл там, в мансарде. Письмо, как видите. Хотел было почитать в одиночестве, но сейчас думаю – а вдруг и вам будет любопытно. Вы как, Ольга Михайловна?

Она задумчиво кивнула, заметив только, что неловко при детях было бы читать что-то любовное. Согласившись с ней, я откупорил конверт, и пробежав по первой строке глазами, объявил – нет, не любовное.

Получив всеобщее добро, я, наконец, углубился в чтение.

«Здравствуйте, дорогая, горячо любимая маменька.

Сижу под зелёной своей лучиной в смоленском заточении, смотрю на фигуру щёлкающего клювом в клетке Евлампия и отчаянно тоскую. Тоскую, потому что никак не выбраться в Петербург, хотя и очень хочется; дел бы там переделал невпроворот. Перво-наперво, конечно, мне решить бы казус с Кукоцким, да вы и сами знаете, о чём это. Вас я уже просить не могу, поскольку грех просить излишнего. Потом нужно поторопить Ивана Игнатьича, но он, как предполагаю, весь сейчас в журнальных делах. И ещё, конечно, Басивлевс, будь он неладен…

А между тем, что действительно важно для меня нынче, так это новая повесть. Которая бесповоротно кончена, и ни единой правки сюда больше не сделаю, клянусь, чем изволите! Вот её бы и передать в руки хотя бы Августову, или снести в «Новый Парнас»: там, говорят, очень нуждаются теперь в свежем.

А то, что у меня свежее – даже не сомневайтесь. Вот я немножко распишу, приоткрою завесу в этом письме (хотя вы и сами сможете всю рукопись изучить). Эта повесть сама по себе неоднородна и состоит из некоторого десятка различных историй. А истории взяты не из реальности, я их придумал особенным фантастичным образом. Это что-то и сказочное, и не совсем, где-то былинное, но опять же – не очень. Сказка, она ведь, как вы понимаете, всего лишь слепок, оттиск с того, что происходит в жизни. И не всегда этот слепок бывает светлым, о чём мысли проскальзывают у меня в написанном. В общем, более не промолвлю ни слова, потому как не хочу портить удовольствия от чтения. Читайте, маменька, читайте и несите скорее рукопись… ну можно даже Шмелёву, будь он неладен со своими «Записками европейского наблюдателя».

Читать дальше