Филипп Хорват - Ракалия

Что меня огорчает, так это невозможность сопровождения написанного лично. С домом, как вы уже, наверное, догадались пока что никаких подвижек. К тому же Машенька в последнее время совсем слегла; к её основной болезни добавилась простуда, лютая, с температурой под сорок. Доктор Чеснаков ничего кроме компрессов и камфорового масла не рекомендует, говорит: слабость большая, организм сам должен бороться с острой стадией. Но я как раз этой стадии и опасаюсь; третий день уж лежит, едва заговаривая. А я ей, кстати, пробовал почитать кое-что из рукописи, вроде понравилось. Хотя, один б-г ведает, как я терпеть не могу бежать впереди паровоза, но перед Машенькой почитать можно, её вкусу я хотя бы доверяю…

В остальном дела слегка наладились. Виделся, между прочим, с Шуншаковым, и в этот раз проговорили с ним о литературе два вечера подряд. Я тут совсем отстал от столицы, дышу пылью в медвежьем углу, ничего не знаю… Так, говорят, Фёдор Михайлович некий фурор совершил новым романом, а только когда я теперь доберусь до него? Тоска, вселенская тоска хватает за сердце и не отпускает, а за окном бесконечная метель…

Но, впрочем, грустить уж надоело; надеюсь, что по весне прибуду и свидимся. Покамест отсылаю вам, что имею и жду хороших вестей, непременно пишите. Арнольду передавайте мой низкий поклон, и Наталье Андреевне тоже, а в особенности – Сашеньке (до сих помню этот его искристый взгляд из-под чёлки, ну надо же, чудо как хорош!).

С теплом и любовью, ваш сын, Марк».

Закончив читать, я отложил пенсне в сторону и глянул напротив. Ольга Михайловна сидела, подпирая рукой задумчивую щёку, а Леночка с Левичевым уже спали в подушках качели.

Вокруг вовсю распевали невидимые сверчки, крепко пахло жимолостью, и было хорошо на сердце, приятно, будто не письмо чужого человека я читал только что, а стихи и свои собственные, посвящённые Ольге (у меня такие были).

Не зная, что сказать я выразительно хмыкнул. Ольга откликнулась, всё ещё, видимо, витая мыслями в услышанном:

– А что же он такого написал, Фёдор Александрович? Не знаете? Это же безумно интересно, правда?

Я вспомнил о кожаной папке из сундука, в которой, возможно, как раз и хранилась рукопись этого Марка. Письмо меня самого, человека, имеющего отношения к прозе, немного раздраконило, и я тут же решил во что бы то ни стало залезть снова в мансарду – изучить сундук.

Случится это, впрочем, завтра, а сейчас, кажется, представился золотой момент, ситуация, которую я ждал с мая, с того самого часа, как в Летнем саду меня пронзили сквозь веточку невозможной сирени эти льдистые, испытывающие на прочность глаза.

В горле внезапно случилась горячая засуха, но я волевым усилием преодолел её и произнёс:

– Послушайте, Ольга…

И тут же снова этот стремительный, как будто немного удивлённый взгляд на мне, всё знающий и насмешливо раздевающий душу, но в то же время затевающий свою игру.

– Я… я… давно уже раздумываю над… этим… и хотел выразиться… в некотором смысле… Понимаете, это непросто сказать вот так, лицом к лицу… Тем более Леночка, вы должны понимать…

Вскинутая дугой Ольгина бровь показывала, что разворачивающаяся сцена, скорее всего, накрыла её душу тишайшим восторгом. Ох, эта женщина!

– При чём же тут Леночка, Фёдор Александрович? Вы, если хотите высказаться прямо, не томите.

Ах, чёрт возьми, но как, как вымолвить это последнее слово вслух?

– Гхмммм… видите ли… такая уж оказия, вы только не сердитесь… ргхм… но так уж получилось, что я вас люблю.

* * *

В Келломяги я вернулся спустя неделю и без Леночки – она осталась на попечении брата.

Протянув через калитку букет каких-то цветов, я неловко закашлялся, но Ольгу Михайловну этим, кажется, не смутил.

Приняв цветы, она с улыбкой щёлкнула щеколдой и, едва кивнув, пошла к дому. А я, поскальзываясь в грязи после недавно прошедшего дождя, – за ней.

Мы взошли через веранду в гостиную, и она меня оставила, выйдя с букетом на кухоньку. От полной растерянности и неловкости я бесконечно тёр пенсне и ходил, разглядывая всё вокруг так, будто видел впервые. Под ноги кидались старые, стёршиеся по бокам кресла, неприветливо посматривал со стороны столик с накиданными журналами, топорщились отовсюду полки с толстенными фолиантами, нависали часы, а я решительно не понимал о чём сейчас буду говорить.

Высказаться, наверное, следовало бы о том, что произошло между мной и Ольгой тогда, на вечерней веранде, но печаль в том, что, на самом деле, ничего ведь и не произошло. Настолько ничего, что сердце от сумбура и смутной недосказанности покрывалось неприятным хрустким льдом, будто ожидая совсем уж плохого.

Впрочем, обстоятельства происшедшего за неделю были вытеснены кое-чем другим, связанным с прочитанным тем вечером письмом. На днях прояснились подробности судьбы Марка Арбо (который оказался никаким не Арбо, а вовсе Ракитиным), адресанта письма, человека странного, несчастного и закончившего жизнь печально.

Полученные сведения ещё больше подогрели интерес к его творчеству, от которого и осталась только эта притаившаяся в мансардном сундуке рукопись. Сложно признаться, но корыстный мотив заиметь его «странные сказки» значительно вырос и, пожалуй, перерос желание расстановки всех точек в отношениях с Ольгой Михайловной.

И удивительно ли, что я затрепетал, едва она заново вышла в комнату: говорить предполагалось обо одном, а хотелось – о другом.

Ольга между тем посматривала пасмурно, тем льдистым взглядом, от которого я был бы рад спрятаться. Как будто ждала чего-то, но разве мог я оправдать эти её притаившиеся надежды?

– Как поживает Леночка? – в явно подготовительном, нейтральном вопросе ощущалась подача – для прощупывания моего настроения и решимости.

Я отбил этот словесный волан, конечно же, криво, неумело, как и обычно. Точнее, вообще не отбил, промямлив:

– Всё нормально. В этот раз отправилась в гости к Геннадию Петровичу, погода, видите ли, не располагает уже загородным прогулкам – осень…

Ольга понимающе кивнула, и, подмяв юбку, присела в кресло. Тут уж нужно было постепенно переходить к делу, но я всё ещё не понимал как.

– Даа… осень. А значит, Ольга Михайловна, вы теперь когда в Петербург?

И снова этот пробравшийся в глаза лёд, в котором я видел отсветы упрёка и жёсткости. В комнате становилось неуютно, даже как-то сумрачно, и это от моей вечной неловкости и боязливости.

Впрочем, я понимал, что деваться некуда и, наконец, решился:

– А знаете ли, Ольга Михайловна, вот то письмо, что мы с вами читали на веранде неделю назад… Представьте какая штука, я навёл справки об этом писателе. Его зовут Марк, он военным писарем служил, в Смоленске под именем, как то бишь его… Виктор Ракитин. И любопытная история, – он был своеобразнейшей личностью, вы не поверите, человек-загадка. Удивительная судьба! Но печальная. А этот роман, о котором шла речь, он, насколько я понимаю, до сих пор хранится у вас в мансарде.