Мэри Расселл - Дети Бога

Каждый вечер София добавляла к виртуальному миру сына какой-нибудь крошечный элемент: звук, дававший имя букве, когда та возникала, снова и снова; затем целые слова, написанные и произнесенные, дабы соответствовать картинке. К изумлению Софии, таким способом Исаак учился читать. Это больше похоже, думалось ей, на изучение китайских иероглифов, нежели на фонетическое чтение, но у Исаака получалось. София показала ему файл с превосходными детальными рисунками Марка Робичокса, которые изображали животных и растения Ракхата и которые она снабдила названиями на руандже. В день, когда Исаак возник рядом с Софией, держа в руке рисунок, соответствовавший экранной картинке, она расплакалась, но не стала его обнимать. Любовь Исаак тоже воспринимал по-своему. Самостоятельно или наблюдая искоса за Софией и Ха'аналой, он научился входить в библиотеку «Магеллана» и отыскивать там то, что его интересовало. Узнав, где хранится музыка, Исаак уносил блокнот в укромный угол, чтобы ее послушать. Выражение восхищения, проступавшее при этом на его лице, до изумления напомнило Софии лицо ее матери, когда та погружалась в мелодию, играя на пианино ноктюрн. Слушая музыку, Исаак казался не просто нормальным, но необыкновенным, гениальным.

Постепенно София пришла к мысли: кое-что из того, что она ценит в себе и чем восхищалась в отце Исаака, перешло к их сыну — интеллект и любовь к музыке. «Исаак, — поняла она, — очень умен или стал бы таким, если…»

«Нет, — решила София, — он умен на свой лад: инопланетный интеллект — в полном смысле слова».

— Он похож на ангела, — задумчиво сказала София, когда Ха'анале было семь лет.

Они сидели в обнимку, наблюдая за Исааком, длиннокостным и тонким, стоявшим у реки и не замечавшим вокруг ничего, кроме воды. Или, возможно, валуна в воде. Или просто забывшим обо всем.

— Ангел — непорочный, прекрасный, отстраненный.

— Сипадж, Фия, — спросила Ха'анала. — Что такое «ангел»?

София опомнилась.

— Посланник. Посланник Бога.

— А какое у Исаака послание?

— Он не может нам этого сказать, — ответила София и отвернулась, сдержав слезы.

В конце концов пришло время для самых старших девушек Труча Саи покинуть поселок. София просила, чтобы наиболее умным из них позволили остаться в лесу и стать учителями в других деревнях, заполняемых юными руна по мере того, как линии фронтов расширялись, а отцы оттягивались в тыл, чтобы растить своих детей подальше от фиерно войны. Почти всегда ей отвечали: «Нет. Учить могут и мальчики. А умирать за детей — это обязанность женщин».

София это понимала и не плакала, когда девушек признавали годными для участия в борьбе и они покидали лес, чтобы быть пожранными не джанада, но революцией. По-видимому, София любила руна как народ, но редко горевала по ним, как по индивидуумам.

Ее ошибка, если это была ошибка, заключалась в том, что она полюбила Ха'аналу.

Ха'анала: дочь своего отца — смышленая, славная, полная энергии, платившая жадным интересом за все, что София Мендес могла предложить ребенку, желавшая на вопрос: «Почему я должна вести себя хорошо?» — получить лучший ответ, чем «Делание фиерно вызывает грозы». Ха'анала, умевшая держать в своем сознании разом науку и песню, факт и вымысел; способная уже в девять лет легко переключиться с Большого Взрыва на «Да будет свет».

«Я выращу из нее еврейку», — однажды подумала София, встревожившись. Но затем спросила себя: почему бы и нет? Ха'анале нравились сказки, которые София рассказывала, дабы удовлетворить жажду ребенка в авторитетных ответах. Поэтому София, прививая девочке вечные моральные ценности, нередко заимствовала древние притчи, слегка видоизменяя их с учетом местных условий. Самым любимым было предание о райском саде, поскольку он казался очень похожим на лес, в котором они жили, Следуя за Исааком, слонявшимся меж деревьев, было легко поверить, что они тут совсем одни, а общаться могут лишь с Богом и друг с другом.

Но Ха'анала была независимой личностью, приходившей к собственным заключениям, и в один прекрасный день она сказала:

— Сипадж, Фия: Бог солгал.

Изумившись, София обернулась, нервно переводя взгляде Исаака, уходившего все дальше, на Ха'аналу, не двигавшуюся с места.

— Эти жена и муж не умерли, а познали добро и зло, — по-английски произнесла Ха'анала, откинув голову назад, — копия своего отца, готовящегося что-то заявить. — Бог солгал. Длинношеий сказал правду.

— Никогда об этом не думала, — сказала София спустя минуту. — Ну, в конечном счете они умерли, хотя и не в тот день. Так что и Бог, и длинношеий, полагаю, сказали лишь часть правды. И для того, что они сделали, у них были разные причины.

Завязалась долгая и занимательная дискуссия об абсолютной честности и неполной правде, тактичности и умышленном обмане ради личной выгоды.

Обо всем этом София сообщала Супаари во время их ежедневных радиоконтактов, рассказывая о проницательности его дочери, о ее уме и креативности, ее проказах и природной доброте. По его реакции София могла судить о многом. Если Супаари находился позади оборонительных рубежей руна, то был мягок, смеялся, задавал вопросы. Но если он пребывал в городе, среди джана'ата, — пропитанный рунским запахом, одетый как рунао, молча снося унижение и бездумное пренебрежение, пока разведывал укрепления и численность гарнизона, — тогда рассказы о щедрой одаренности его дочери питали его гнев.

— Они хотят ее убить, — говорил Супаари с холодной яростью, которую София понимала и разделяла. — Они хотят убить такое дитя!

Тем не менее Ха'аналу он почти не навещал. София понимала и это тоже. Супаари не мог позволить себе слабость. Ему требовалось сфокусироваться на беспримесных и несложных эмоциях войны. Было необходимо, чтобы рядом с ним находился не талантливый ребенок, лишенный будущего, а рунао, чье свирепое рвение в построении нового мира не уступало его собственному, — Джалао ВаКашан.

Казалось вполне вероятным, что они стали любовниками. София знала, что для варакхати обоих видов это и возможно, и приемлемо. Джалао не стала обзаводиться мужем. «Мои дети — народ», — говорила она. София понимала также, чем Джалао является для Супаари: заслуженным уважением и признанием того, что этот единственный джанада достоин считаться одним из ее народа. «Супаари делит с Джалао опасности, — сказала себе София, — и мечты, и работу. Почему не разделить и досуг?» Она не осуждала их.

Другая женщина, возможно, ревновала бы, но не София Мендес. В конце концов, она выжила в значительной степени благодаря тому, что умела блокировать эмоции — собственные и чужие. А любовь — это долг, в который лучше не влезать.

Гайджур