Александр Етоев - Нечертова дюжина (Сборник)

Загребая одной рукой, а другой сжимая трубу, он поплыл к кудыкинской крепости. Остальные устремились за ним.

Почти одновременно наша лодка и пловцы из резиновой высадились на вражеский берег.

Балалайка на другом берегу наяривала про трех танкистов.

А самолета все не было.

Из крепости полетели снаряды. Они падали нам на головы, выплевывая коричневые дымки.

Мы упорно карабкались вверх по круче, цепляясь за гнезда ласточек и вылезающие из глины корни.

До победы оставалось немного – как вдруг что-то переменилось.

Наверху забегали, закричали, и из крепости, как горох, посыпались ее доблестные защитники.

Жмаев, Бородавкин и Коклюшев, выпучив от страха глаза, с ходу прыгнули в водоем и по-собачьи погребли на середку.

Я сперва ничего не понял, а когда посмотрел наверх, то в груди моей что-то ёкнуло, пальцы сами отцепились от корня и на пузе, как на салазках, я стремительно поскользил вниз.

Сверху, из-за укрепленной стены, свисала и смотрела на нас жуткая рогатая рожа с черной меткой на низком лбу.

Бык Петлюра выбирал жертву и жевал Валькину шапку-к о жанку с обрезанным козырьком.

Дожевав ее до конца, он выплюнул изо рта звездочку, и она золотой рыбкой исчезла во взбаламученном водоеме.

Перепуганные нападающие и защитники сбились в кучу на кромке берега.

Бык Петлюра задержал взгляд на мне, но уведев мою медаль «За отвагу», перевел глаза на бойца Лёху. Лёха мышью нырнул в толпу.

Бык Петлюра покачал рогом, красный глаз его убежал в сторону, к золотистым верхушкам сосен, и заморгал, будто в него попала соринка.

В небе над верхушками сосен вдоль молочной облачной полосы летел маленький самолет.

Тонко гудел мотор, словно пела маленькая стрекозка.

Мы опомниться не успели, как самолет сделался вдруг большим и на его зеленом борту заиграла на солнце надпись: «Урожай – в закрома Родины!»

– Ура! – закричали мы в один голос и бросились штурмовать крепость.

Потом было много шума, смеха и лимонада. Лимонадом угощал Стелькин за счет районной администрации. А когда лимонад кончился, слово взял бывший краснофлотец запаса Семен Ильич Епифакин.

Он поднялся на праздничную трибуну и звонко постучал о графин.

Народ на лугу притих.

– А ведь быка-то им это я подпустил, – сказал он с доброй улыбкой. – Я что подумал: ну, повоюют детки, понаставят друг на дружке фингалов, а назавтра посмотрят на себя в зеркало, вспомнят, кто кому портрет повредил, и начнут воевать по новой. Вот я Петлюру и закодировал, чтобы он попугал их с тылу. Быка гонять – это ведь дело общее, бык на них в обиде не будет, тут уж все поднимутся, как один, ну а там, глядишь, и помирятся.

Кулебякин посмотрел на Кудыкина, Кудыкин на Кулебякина – и вдруг они рассмеялись и пожали друг другу руки.

– Ну что, бойцы-победители, – раздался голос Сим Симыча, – вот война и закончилась. А теперь в самолет – кататься.

Волга впадает в Каспийское море, об этом известно всем, а вот куда впадает наша речка Морковка, об этом в поселке не знает ни один житель.

– Тетя Люба, – спросил я тетю Любу, нашу соседку, согнувшуюся над свекольной грядкой, – вы здесь с войны живете. Скажите, пожалуйста, куда впадает наша речка Морковка?

– Родненький, – ответила тетя Люба, обмахиваясь пучком ботвы, – я с этим чертовым огородом и фамилию-то свою забыла. Какая уж тут Морковка.

Жара, и правда, стояла адская, словно в Африке. Дождей не было вторую неделю. Дохлые, прозрачные комары уныло пели на солнцепеке, и с треском лопались в тишине сухие стручки акации.

Тетя Люба вздохнула и выдернула из земли свеклину; над воронкой повисло облачко сухой пыли.

– Вон у Василькова спроси. Он у нас, как радио, все новости знает.

По улице с баяном под мышкой шел местный баянист Васильков.

– Васильков, – спросил я, высовываясь из-за забора. Василькову было лет двадцать, но выглядел он еще молодо. С Васильковым я был на «ты». – Ты, говорят, как радио, все новости знаешь. А известно ли тебе, Васильков, куда впадает наша Морковка?

– Жарко, – сказал Васильков, почему-то огляделся по сторонам и очень тихо спросил: – А тебе это зачем?

Я пожал плечами и так же тихо ответил:

– Надо.

– Вот что, Бабушкин, – он сделал задумчивое лицо, – послезавтра в клубе у нас концерт, я там матросский танец играю. – И, перехватив поудобнее инструмент, зашагал в сторону клуба.

Вопрос с Морковкой оставался открытым.

Поселок по причине жары стал мертвым и спокойным, как кладбище. Сонные, ленивые воробьи вяло копошились в пыли. Листочки на березах обвисли; от сосен жарило как от печки. Всем хотелось дождя и тени – и дереву, и человеку, и птице.

В поповском доме заскрипела калитка. На улицу вышел отец Нектарий; на нем был черный, не по жаре, пиджак и белые полотняные брюки. Волосы у батюшки на затылке были стянуты резиновым жгутиком.

– Здравствуй, отрок Евгений, – ответил он на мое хилое «здрасьте».

Я не знал, прилично ли задавать батюшке мирские вопросы, но все же спросил про речку.

– На все воля божья, – бодро ответил батюшка. – Куда Господь нашу Морковку направил, туда она и течет. Неисповедимы пути Господни.

Тут он засуетился, полез в пиджак и начисто про меня забыл.

– Вот же мать Пелагея, чертова кочерыжка, – бормотал он, отпирая калитку, – опять из рясы папиросы не выложила.

Мишка Чуриков сидел за домом под яблоней и поливал себя из садовой лейки. Рядом, высунув слюнявый язык, мучался от жары Гуталин. Язык у Гуталина был размером с Мишкины тапочки, только выглядел поярче и поновее. Гуталин смотрел на Мишкину лейку и завидовал, что у того не лапы, а руки.

– Мишка, у тебя четверка по географии и брат у тебя курсант. Ты, случайно, не знаешь, куда впадает Морковка?

– Знаю, – ответил Мишка. – Только сейчас забыл.

– Жаль, – сказал я. – А когда вспомнишь?

– Скучный ты человек, Бабушкин. И мысли у тебя какие-то маленькие. Есть же Нил, Миссисипи, Амазонка в конце концов. Ну что тебе далась эта Морковка? Ее же в самом широком месте любой дурак переплюнет.

Наверное, Мишка был прав. Миссисипи, Нил, Амазонка – действительно великие реки. Не то что наша Морковка. Но все они далеко, а Морковка – вот она, рядом; течет себе по песочку, родная, тихая, неприметная, и впадает неизвестно куда.

Я дошел до конца улицы и свернул через луг к речке. Трава на лугу была теплая и в веселых угольках клевера. На берегу в фуражке и с удочкой стоял почетный пенсионер Каляскин. Я с ним поздоровался шепотом, чтобы не распугать рыбу.

Каляскин молча кивнул, нахмурился и рванул удилище вверх. На берег в белый песок зарылась горлышком пустая бутылка. Он ее вытащил из петли и аккуратно сунул в корзину. Там уже были три – две пивные и одна лимонадная.