Вячеслав Морочко - Увертливый

Подошли еще два типа. Они были заняты делом: один из них отдавал товар, другой – расплачивался. Деньги, судя по пачкам, были большие, а товар был в мелких пакетиках. Петя поймал себя на том, что не чувствовал страха. Он вообще ничего не испытывал, кроме любопытства и удивления. А удивился он, придя к выводу, что вид его, и его внешность, судя по всему, указывают на то, что с ним можно делать все, что угодно, не встречая отпора.

«Больше у меня нет». – сказал тот, кто расплачивался за пакетики. «Пусть этот расплачивается». – сказал первый подозрительный тип, указывая на Галкина.

«Пусть платит». – не спорил продавец.

– Говорит, нет бабок!

– Пусть раздевается – продашь его шмотки.

– Правильно! А ну все сымай! Чего встал?

«Делай, что говорят!» – заорали все хором.

«Вы шутите…» – сказал Петя.

«Ах ты, гад!? Я те сичас пошуткую»! – взорвался покупатель, подступая к жертве. Первый подозрительный тип подступил – с другой стороны.

В следующий миг Пети между ними не оказалось. Упершись в пустоту, оба готовы были упасть. Галкин только ускорил это движение, легонько их подтолкнув. Затем, приблизившись «на вибрации» к продавцу, изъял у него все деньги, которые тот имел при себе и отошел в сторонку, наблюдая, что будет дальше. Когда время вошло в колею, те, что стукнулись головами, остались лежать на земле, а продавец, моментально обнаружив пропажу, завопил. Продолжая вопить, он обшарил карманы лежащих в беспамятстве и, только вернув себе весь «товар», успокоился и, оглядываясь по сторонам, утек. А Галкин, решив, что и без того потратил достаточно времени, отправился восвояси.

Домой он пришел в некотором возбуждении. А когда извлек из карманов и посчитал деньги, возбудился еще сильнее. В целом, вышло больше пяти его месячных зарплат. Сумма показалась громадной. Он никогда еще не держал в руках такой кучи денег. У него и в мыслях не было ее возвращать. Это были шальные деньги криминального мира, который случайно (бочком) прикоснулся к нему и был тот час наказан. Пете это понравилось. Он даже слегка пожурил себя, что не проследил за торговцем наркотиков. Но скоро стало не до того.

У матери случился инсульт. Она лежала парализованная. Пришлось нанимать круглосуточную сиделку. Денег пока хватало. Но матери становилось все хуже. Он нанял еще одну сиделку, взял за свой счет отпуск, чтобы быть около больной. Но дома не находил себе места. Он проклинал свою черствость, свой эгоизм, но ничего поделать не мог. Хотелось быть чутким, самоотверженным. Но что для этого надо? Кричать? Бить себя в грудь? Физически он делал все, что мог, и – что требовалось. Суть в другом: он должен был чувствовать, говорить и вести себя, как-то иначе, как все нормальные люди. Но как? Притворяться он не умел. Он учился по книгам. Родители, заботясь о нем, в поведенческом и чувственном плане мало, что ему передали.

Мать умерла под утро, не приходя в сознание. Сиделки помогли и с похоронами, и с заупокойной трапезой, где кроме них, собственно, никого и не было. Казалось, именно теперь он должен был, по настоящему, ощутить одиночество. Но этого не случилось. Так же, как после смерти отца, кроме жалости, он к родителям ничего не испытывал. Первый раз после армии он вспомнил о Бульбе. Этого сержанта (годом старше его самого) он ценил выше, чем отца с матерью. «Как у Лермонтова, – ухмыльнулся Галкин – „Слуга царю – отец солдату“.» «Разве можно сопоставлять эти вещи?» – корил он себя. Но должен был признать, что от Тараса менее, чем за год, взял больше, чем от родителей. У него теперь не было человека ближе. Ему не хватало Тараса. Но он не решился бы ему написать, даже если бы имел адрес. Ведь письмо – это шаг к встрече. Но разве можно было о том помышлять, если там – «его чудо»?

Продолжая тренироваться, Петр был по-прежнему в хорошей физической форме, не очень вязавшейся с профессией библиотекаря. Но менять ее пока что не собирался.

Больше того, если раньше считал этот выбор случайным, продиктованным поиском легких путей, то теперь говорил просто: «Судьба». Сказать, что после армии он стал больше читать, значило, ничего не сказать. Он изголодался по книгам, полковая библиотечка не могла удовлетворить даже самых ничтожных потребностей. А теперь, как он сам выражался: «Пустили козла в огород». Он читал не только книги, но и то, что написано о них. Его интересовали: история, как предмет, человеческие чувства, человеческие отношения. Он увлекался мистикой живописью, театральным искусством (одно время посещал драматический кружок), пристрастился к музыке, и все-таки больше всего его влекли книги. Заметив эту страсть, пожилая начальница однажды сказала: «Вам бы дальше учиться». Занятый библиотечной работой (а работал он споро, четко, с душой), Галкин ответил коротко, чуть ли ни грубо: «Не хочу тратить время». «Как вам угодно». – отозвалась женщина, пожимая плечами.

Он полагал, что по сравнению со здешними полусонными барышнями он имел уже опыт. Ему, однако, претило выделяться из «массы», хотя, имея феноменальную память, он мог бы похвастаться знанием многих томов наизусть. В библиотеке он слыл «справочным бюро» и не только для своих сотрудников. За справками к нему обращались по телефону и из центральной библиотеки района. Ему ничего не стоило продиктовать целую цитату, с указанием фолианта, главы и страницы.

У него даже был свой собственный критерий значимости библиотеки в зависимости от того, есть или нет в ее фонде книга Жана Жака Руссо «Исповедь».

Чего он не любил в литературе, так это когда в ней пытаются навязывать мнение. Нередко грань между ложным и истинным – едва уловима. Петя и сам не прочь был пофантазировать, навыдумывать и, шутя или полушутя высказаться. Такие упражнения развивают и того, кто слушает и того, кто высказывается. Невероятные перипетии мысли ведут к нестандартным решениям. Мысль, высказанная легко, предлагает задуматься и сделать собственную оценку. Но если вещают серьезно, внушают непререкаемым тоном, если предупреждают, что возражения не принимаются, – не хочется верить и в «дважды два – четыре».

Во время путча, в августе девяносто первого, Галкин ушел с работы (читателей почти не было), бродил по Москве, всматривался в лица людей, собравшихся у «Белого дома», в растерянные глаза танкистов, выглядывавших из открытых водительских люков.

Жалко было многострадальной России, но именно армия отняла у него остатки патриотизма. Его поразили бездомные офицеры. Галкин, читавший Лермонтова, Толстого и Куприна, знал, что русское офицерство всегда было гордостью нации. Держава, унизившая защитников, была обречена. Ему все равно было, какой «на дворе» строй. Его родиной была литература. И тут он оставался патриотом.