Владимир Хлумов - Мастер дымных колец

Когда после дурацкого происшествия в зоопарке ему показали фотографию конструктора Сергеева, его словно обожгло. Вот оно, провидение. Он разберется, вызволит и спасет. А вышло все наоборот — не разобрался, не вызволил, а чуть-чуть не застрелил.

— Тебе пора, — подсказала Таня, поглядывая на сводку погоды.

На экране с импортной лицензионной трубкой возникло неприятное, фантастическое изображение с горбатеньким мостом, с косыми стенами Эрмитажа и далеким серым камнем Заячьего острова.

— «Завтра в городе на Неве…», — вещал диктор.

— Возьми зонт, — уже в прихожей посоветовала Таня.

Он не глядя поцеловал ее и вышел в ночь.

Астрономы это время суток называют гражданскими сумерками. Солнце скрылось за математическим горизонтом, на небе появились две-три ярких звезды, Арктур, Альтаир, но ночь еще не наступила, и вверху блуждают белесые кванты рассеянного света, и видны кучевые облака с лихорадочными бледно-розовыми вершинами. Природа замирает, градиенты выравниваются, нет причин для перемещения воздушных объемов. При нормальных условиях за час все проходит. Последний свет исчезает и опускается темень — ночь приготавливает место для следующего восхода.

Он очнулся часа два назад в каменном мешке Трубецкого бастиона и с удивлением наблюдал, как долго не наступает ночь. Вопреки вращению Земли тьма не наступала. Кусок небесной сферы, обрамленный серыми тюремными постройками, медленно, но верно проворачивался, а тьма не наступала. Под ногами у стены валялся старый угольный утюг, а над ним в стене гвоздем или чем-то острым была нацарапана схема странного летательного аппарата, больше похожего на примус, чем на ракету, как ее представляли гирдовцы тридцатых годов.

Время застыло. Будто только что он стоял в уютном тополином дворике и прощался с Ильей Ильичем. Чуть поодаль, положив голову на руль, плакала сестра милосердия, а на заднем сиденье сидел расфуфыренный, в черном фраке, Феофан и торжественно зачитывал центрайские ведомости…

— Сережа, передай Соне… — Илья Ильич замялся. — Впрочем, не надо, об этом не надо… Потом…

Когда потом, удивился Варфоломеев. Илья Ильич, точнее, произведенный вновь включенным эксгуматором человек внешне напоминал старого школьного учителя Северной Заставы. Высокий лоб, седая борода, большие жилистые руки. Но что-то было не так. Что-то исчезло. Ученик вначале украдкой приглядывался, пока не понял. Исчезла дурацкая, идиотская черточка. В глазах. Тот самый специфический блеск самообмана, так часто манивший Ученика в детстве и так жестоко раздражавший его впоследствии. Впоследствии он понял этот блеск, — слепая вера графомана в силу своих же неосуществимых идей. Вот, мол, не было, а я придумал, никто не догадался, а я сказал первым. И плевать, что бред, плевать, что жизнь проходит, а он корпит в кабинете над очередным сногсшибательным проектом. Обязательно вселенским, обязательно для всего угнетенного человечества. Да, да, он хотел быть первым. Именно, все дело в том, что он хотел быть первым, пусть в лживом, несуществующем пространстве ложных посылок и ошибочных следствий. Но первым! Для такого человека окружающая жизнь — неприятная, назойливая деталь, ежеминутно пытающаяся опровергнуть стройное здание возведенной теории. Не более того. Пусть рядом скучают, мучаются, гибнут чепуха, тем хуже для природы, раз она не соответствует начертанной схеме. Когда-то Варфоломеев понял своего учителя, понял и ужаснулся. Как живуче неестественное! Может быть, есть у природы специальный закон о живучести идиотизма?

Он слушал Учителя и никак не мог сосредоточиться. Все смешалось в тугой запутанный клубок оборванных нитей. Центрай, бессмертие, бальтазаровский зачет и Луна. Все щетинилось, цеплялось, раздражало. Особенно Луна, бездарный лунный цикл, от него веяло примитивным мистицизмом. Он не любил средневековых иносказаний; демоны, чертовщина всегда его раздражали. Он это называл азиатщиной, бездарным сном разума, пищей невежественного ума. Разве мог он, властелин мира, покоритель пространства и времени, кудесник элементарнейших частиц, повелитель лживого вакуума и еще бог знает чего материального, отдать природу на откуп потусторонним силам? Нет, и еще раз нет. Это унизительно для свободного человека. Зачем тогда вообще человек, если он всего лишь подобие? Зачем мозги подобию? Для облегчения жизни надчеловеческим существам? Или игра ума, пятнашки для развлечения идеальных существ? Нет уж, черта с два, это он двигает костяными цифрами, пока из них не выйдет порядок. Порядок, порядок из хаоса, как говорил Учитель.

Да, Учитель изменился. Он и сам признался: «Я уже не то, Сережа», — и даже не улыбнулся, жалко, с извинением, как это обычно бывало. Было ясно, что над Учителем нависло какое-то тяжкое задание, какое-то старое, незавершенное дело, и теперь, когда смерть отошла на громадное расстояние, это дело неизбежно нужно разрешить, ибо оно все равно придет рано или поздно, потому что и поздно теперь уже никогда не будет.

— Завтра начинаются слушания комиссии конгресса, — оторвался наконец от газеты Феофан. — Показания дает господин Синекура!

— Ну прощай, Сережа, — Илья Ильич повернулся, вяло махнул розовым рукавом и пошел к машине.

Прощание закончилось. Сергей Петрович приоткрыл дверь бота, еще раз оглянулся на центрайский пейзаж и провалился в пустоту космического одиночества. Кажется, так. Или не так. Кажется, еще подбегала Урса, дарила на прощанье безупречного вкуса букет, печально смотрела на него агатовыми глазами, гладила бритую щеку, прикасалась упругим, вечно молодым телом. А потом он окончательно провалился в лживое беспросветное состояние. Он остался один, вне людей, домов, деревьев. Отсюда, извне, он ничего не мог предпринять, здесь не за что было ухватиться. Сухие пустые множества без длин и ширин как пожухлые осенние листья кружились вокруг, не зная, в каком направлении падать. Хоть бы что вокруг неизвестное! Все покорилось его желаниям, и нечего больше исследовать. В мире нет ничего, кроме того, что он способен представить, нет ни одного существа, способного превысить его возможности, все покорилось ему, даже загробный свет скорчился, скукожился одним-единственным бальтазаровским вопросом.

Заныла от холода спина. Дальше лежать было опасно, могло прострелить. Он выбрался наружу. Кое-как, путаясь, блуждая, вышел из лабиринта на более-менее свободное пространство и наконец обнаружил границу старого крепостного сооружения. В сумеречном свете едва угадывались цвета. Слева обшарпанная бочка красно-коричневой башни, справа элегантное двухэтажное строение, строгий классический фасад, желтоватые стены, железная крыша, антенна телевидения, а посреди, прямо по курсу, золоченый купол Исаакия. Все это сверху было бережно накрыто газовой вуалью белой ночи. Сердце у него заныло, как будто здесь, сейчас ему напомнили давно прочитанное и забытое сентиментальное место. Он был уверен — пройди вперед шагов сто, и слева откроется старая родная площадь с серо-зеленым дворцом-музеем, с полукруглым государственным домом, с полированной отвесной поверхностью александрийского столпа.