Александр Полосин - Армагеддон был вчера

– Дмитрий болен проказой. В лучшем случае вы его увидите через два года.

Даже после его ухода Ольга не плакала. Она лишь смотрела в потолок и не двигалась. И изо всех сил отгоняла от себя подленькие мысли, типа: «Если Дмитрий умер, а он всё равно что умер… ведь никто из больных проказой не выживает… то его квартира переходит ко мне…»

Городок их был небольшой, и через несколько дней все уже знали о болезни Дмитрия. Жизнь сыграла с ним злую шутку: он с детства стремился к популярности – и вот его час настал, его обсуждали на каждом углу. Вот только самому ему было уже всё равно…

Дмитрию привезли вещи, которые для него собрала Ольга. В голове всё крутилась мысль о том, что это розыгрыш. Ему двадцать пять лет, он преуспевающий в жизни человек, и он же болеет проказой. Это немыслимо!

Версию, где он мог заразиться, ему высказал врач. Возможно, когда в прошлом году Дмитрий ездил в Непал. Там как раз много прокажённых, которые перебегают из Индии. А Индия – это вообще родной дом для лепры. И выйдя на улицу, там можно узреть толпы этих живых мертвецов.

Через неделю к нему зашёл новый врач. Он почему-то показался похожим на Штирлица в исполнении Тихонова – резкие черты лица, холодные глаза… так и хотелось приписать ему: «характер нордический».

Медик обрисовал ситуацию и возможные варианты его, Дмитрия, будущего – точнее, только один вариант:

– Понимаете, все, кто болеет лепрой, живут в лепрозориях. У нас за последнее время их число сократилось до двух за нерентабельностью… Мы вас направляем в ближайший, расположенный в пятистах километрах от Верхоянска… Это город на Дальнем Востоке. Вы оттуда вернётесь не раньше чем…

Волна надежды хлынула в тело, ещё до того как мозг что-нибудь успел просчитать:

– А разве проказа лечится?

Врач удивлённо смотрел на Дмитрия. Потом всё понял и улыбнулся:

– Конечно, лечится! Просто очень медленно. Самое раннее излечение может произойти через два года, а самое длинное – через восемь. Ну, это по последним показателям. Раньше сроки были больше – где-то от восьми до двадцати…

Он говорил и говорил, но Дмитрий не слушал. Он узнал главное – он будет жить!

– Спасибо, доктор, вы мне всё-таки подарили какую-то надежду. А то я хотел руки на себя наложить, только думал, как…

Ну, тут он, конечно, приврал – на самом деле он в принципе ни о чём не думал, только сокрушался и решил бросить всё на самотёк: «Будь что будет…»

Врач же возмутился:

– Покончить с собой!.. Да, вы понимаете, что это всё равно, что сдаться! Человек по натуре боец, хищник, а не рабочий скот. Если человек перестаёт бороться – он уже не человек! Запомните мои слова!

Скажи ему подобное хотя бы месяц назад – он бы его высмеял. Или поморщился – слишком уж высокопарно. Особенно это: «Запомните мои слова!» Но сейчас ситуация была такая, что Дмитрий не пришло в голову даже улыбнуться. Да и благодарен он был этому человеку, что только что подарил ему надежду – и помешал похоронить самого себя раньше времени.

Он понимал, что восемь лет вне цивилизации, семьи и любимой – это всё равно, что срок на зоне. Но срок – это не расстрел. Раньше он решительно думал, что лучше умереть сразу, чем отбывать лучшие годы – а они, годы собственной жизни, всегда лучшие – в тюрьме. Сейчас же он согласился бы идти куда угодно, где ему гарантируют спасение. Заключение всё же оставляет надежду на дальнейшую жизнь, в то время как смерть – это окончательно и бесповоротно…

Следующие два года он провёл под Верхоянском. Лечение состояло исключительно из инъекций. Больше не было ничего.

Он подружился с одной женщиной лет шестидесяти, которая тоже раньше болела проказой, затем выздоровела, но осталась жить и работать в лепрозории. Кстати, как и многие другие больные. На вопрос, почему, она отвечала просто:

– А кому мы все там нужны на воле? Это у тебя ещё есть шанс жить дальше – ты молодой. А я подхватила в пятьдесят лет, куда я пойду?

…Прошло два долгих года, и Дмитрию наконец-то поставили штамп – «здоров». Он был вне себя от радости. Обмыли это известие бутылём медицинского спирта с сотрудниками и с братьями по несчастью, а вечером уже отправился в путь до Верхоянска и оттуда – до дома.

Его провожали все. Они были рады за него. Но… Но в то же время прощались несколько странно. Впрямую никто этого не говорил, но в словах и взглядах сквозило уверенное: «Ну, до встречи…»

– А вот и нет, – проговорил Дмитрий шёпотом, когда отъехали от лепрозория, – Не вернусь я сюда…

Как только нога Дмитрия ступила на асфальт автовокзала, он едва мог сдержать желание побежать домой, побыстрее увидеть жену, дочку, мать, сестру… Два года! Как же много он должен сделать!..

Перед домом всё ещё стоял магазин, которому каждый год грозили сносом, но никак не осуществляли угрозу. Дмитрий забежал купить чего-нибудь праздничного для своих, по случаю приезда.

В магазине его узнали.

– Вы Дмитрий? – неуверенная спросила продавщица, с которой он был знаком с самого детства. На радостный кивок она отреагировала более чем странно – закричала, замахала руками:

– Уходи! Не разноси заразу! Ты что, сам прокажённый, так решил и другим жизнь испортить? Уходи, поганец…

Дмитрий попытался объяснить, что совершенно, абсолютно здоров, но его не слушали. Так, с пустыми руками он и направился домой – к Ольге. Во дворе встретил Александра, бывшего своего одноклассника, помахал рукой, но тот только попятился, словно получил удар в лоб.

Дмитрий подошёл к двери своей квартиры. Никак не мог решиться нажать звонок. Потом решительно надавил на кнопку.

Дверь распахнулась почти мгновенно, и в проёме показался звероватого вида мужичок. Загородив собой весь проход, он лениво поинтересовался:

– Ты кто? – и ткнул Дмитрия в грудь пальцем так, что тот качнулся, как от удара.

И разозлился, поняв. Он яростно втолкнул бугая в свою же квартиру:

– Я к твоему сведению, хозяин квартиры и муж Ольги, – проорал он. – А вот кто ты, мне очень интересно узнать!

Верзила на миг растерялся, но в следующий момент сам решительно вытолкал Дмитрия вон:

– К твоему сведенью, урод, муж Ольги я, а её бывший муж умер от проказы. Так что вали отсюда, пока я тебя не убил.

И дверь захлопнулась.

Дмитрий не верил своим ушам: его квартира теперь – не его, его жена теперь– не его… Осталось проверить только одно – осталась ли ещё у него мать…

Мама, родившая его, качавшая его на руках, когда он был маленький, сейчас не пустила сына в дом:

– Дима, прости, ну не могу я тебя впустить. Ты хотя бы сестру пожалей – ей же замуж через неделю…

Дмитрий ощутил опустошение. И гадливость. И отчаянную, глубокую обиду.