Сборник - Важнейшее из искусств

– Эй, Обида-Мученик, – пыхтел сзади мужик. – Ты осторожней его неси, Обида-Мученик, а то голова у него отвалится – смех сказать, на чем держится. Ты это правильно сделал, что мхом обложил дыру-то да клейким листом обмотал, а если б не обмотал или не клейким обмотал, то, чтоб мне никогда пьяных жуков в рот не взять, отвалилась бы уже голова… Хочешь пьяных жуков, я сейчас быстро наловлю, весело будет?…

– Заткнись, Колченог! – хрипел подо мной другой мужик, шатаясь при каждом шаге. – И так дыхалка сбита, как шляпка у гриба, когда его пнешь. Не пинай меня, Колченог!

– Да кто ж тебя пинает? Дурья твой башка, даром что хорошо к шее приделана, а будешь дурь нести, так тебе ее быстро оторвут.

– А почему? – из последних сил просипел тот, кто меня тащил.

– Еще раз твое вонючее «почему» услышу, сам оторву! – взревел тот, что шлепал сзади по лужам: «хлюп-хлюп, хлюп-хлюп».

– А поч… а поч-чему? – выдавил из себя, видимо, Обида-Мученик.

– Ну, все… Достал потому что! – взрычал Колченог. – Ты лучше его аккуратней неси, а то из него сыпется всякое страшное, вдруг укусит или шандарахнет, как гриб огненный!… Я собираю – может, ему надо будет, если голова не отвалится. А если отвалится, то уже никому ничего не надо. Тебе не жжется, Обида-Мученик?

– Не-а, – прохрипел носильщик.

– Значит, не мертвяк, – довольно пробурчал Колченог. – Мертвяк обязательно жжется. Для того он и мертвяк, чтоб жечься, а не будет жечься, так его в любой деревне на куски разорвут, никакого бродила и травобоя не понадобится, а ежели он жжется, так кто ж его хватать будет да на куски рвать – себе дороже потом ожоги лечить… Во, опять упало!… Фу, какое страшное!… Не-е, такое на деревьях не растет, и в траве не растет, и среди грибов… Такое в Лесу не может расти, потому что не лесное, а что не лесное, то в Лесу не растет, это даже такому бестолковому, как ты, Обида-Мученик, должно быть понятно…

– А поч-ч-ч… – хрюкнул собеседник.

Эх, если бы я понимал, о чем речь… А так – каждый звук как топором по доске… Как так?

– Что – поч-ч-ч? – почти добродушно хмыкнул сзади Колченог.

– Не ра-асте-от по-оч-ч?…

– Не растение потому что, дурья башка, пень трухлявый, а не башка! Разве ж пень трухлявый может что-то уразуметь? Пень трухлявый только трухлявиться и может, ну еще в темноте светиться, как гнилушки светятся… Ты в темноте не светишься, Обида-Мученик? Гы-ы-ы…

Тут меня припечатало такой болью, что не только тишина, но и полная темнота наступила.

– Это хорошо, что ты не мертвяк, – услышал я набор звуков и попытался открыть глаза – тщетно: такое впечатление, что верхнее веко пришито к нижнему. Или срослись они намертво? – Если б ты был мертвяк, – продолжились звуки, – я тебя сама бы острой палкой проткнула и в дырку травобоя налила бы. Мертвяки страсть как не любят травобоя. А я тебе травобоем раны обрабатывала – и ничего, хоть шипел. Да я знаю, что это больно, когда травобоем на открытую рану, зато потом никакая плесень в нее не заберется и никакой мураш не заползет. Еще неизвестно, что хуже – мураш или плесень. Известно, что мураши и плесень – это для ран очень плохо, хоть синяя плесень, хоть красная…

И что ж ты все молчишь? Как же трудно с тобой! Или как начнешь бормотать, ни слова понять невозможно. Так у нас не разговаривают. И в Выселках не разговаривают, и за Тростниками, где тебя нашли, и в нашей деревне, где мы с мамой жили, до того как ее мертвяки забрали… Мы все друг друга понимаем, а тебя никак понять невозможно. Потому что ты бормочешь не по-человечески, и человеки тебя понять не могут ни тут, ни в Выселках. Да и уроды тебя не поймут, и бандиты не поймут, потому что они люди, а ты как мертвяк, только совсем не мертвяк, потому что даже красивый и не обжигаешься, а если б ты был мертвяк, то я бы тебя не выхаживала…

Я вспомнил те звуки, что слышал, когда меня швыряло из «р-р-р-ру-вз-з-з» в тишину, меня нес какой-то мужик, а второй бормотал что-то ему в спину. То есть мне в спину. Звуки были похожи на те, что я слышал сейчас, но если от тех меня саднила боль, то эти были как щебет лесной птички.

Я подергал веками, не пытаясь их раскрыть, а только чтобы убедиться, что они существуют, а лицо не покрыто сплошной пленкой спекшейся кожи. По крайней мере, глазные яблоки вполне даже свободно дергались под веками, а сами веки шевелились. И я, сконцентрировав внимание на поставленной задаче, разлепил глаза. Было сумрачно, поэтому, наверное, я не испытал светового шока, медленно расширяя створку век.

– Мертвяки – они страшные! Ты когда-нибудь видел мертвяков? Да нет, как ты мог видеть мертвяков, если раньше в летающей деревне жил… Мне Обида-Мученик рассказывал с Колченогом, это они тебя нашли за Тростниками, пошли в Муравейники, а их занесло в Тростники, и тут над Лесом как загудит!… У-у-у, потом бумс-хрясть-плюх… И ты прилетел сверху и головой об дерево – шмяк! Они думали, что совсем убился, а подошли – ты живой… Ой! – вскрикнула она, встретившись со мной взглядом.

А я поспешил закрыть глаза, потому что первое, что я увидел, увидеть было невозможно: на меня удивленно-радостно-испуганно смотрела моя дочь Настёна-Настенька-Настюшка-Анастасия, прах которой я недавно (сколько же времени прошло?!) развеял над горами Тянь-Шаня, в которых она и разбилась, летая на параплане. Я же ее и пристрастил к этому древнему увлечению. Я же и летел рядом… Мне и в голову не приходило ждать опасности – кто же ждет камнепада в ясную погоду?! Неисчислимое число раз неисчислимое количество парапланеристов ловило восходящие потоки у нагретых склонов… Не было ни одного такого случая – ну не падают камни на парапланы, и упал-то всего один камень, но… Кто-то там наверху сильно постарался, поиграл вероятностями. Мразь небесная!… Ну почему не в меня?! И почему я тогда сразу не отстегнул параплан? Трус… Но тогда я еще надеялся на чудо…

Неужто свершилось и я догнал свою девочку? Я опять распахнул глаза. Она тревожно смотрела на меня и произносила звуки, которых я не мог понять. Может быть, в раю, куда ей надлежало попасть, говорят на таком вот райском языке? Но как же тогда понимать друг друга? Боже! Как она прекрасна, хотя и неимоверно чумаза! Неужели в раю не умываются?

– Глаза открыл! Наконец-то! А то я боялась, что ты как ударился головой об дерево, так глаза и разучился открывать. Все, кто головой об дерево ударяются, глаза закрывают. Некоторые навсегда. Вот в нашей деревне, где мы с мамой жили до того, как ее мертвяки забрали, дерево одному по голове ударило, так он больше не открыл глаз-то. Ну, это, может быть, потому, что дерево его ударило, а не он дерево? У тебя все наоборот. Это хорошо, что наоборот, потому что ты глаза открыл. Не надо было тебе дерево головой бить. Наверное, ты и не хотел, но так получилось. Ты уж больше так не делай. Если захочется дерево ударить, лучше палку возьми и ударь. Только осторожно, потому что дерево может само тебя ударить. А некоторые прыгают. Старайся, чтоб прыгунцы тебя не задели, – не только головы, но и костей не соберешь потом. А иногда они иголками тыкаются. Ты лучше деревья совсем не трогай.