Александр Петров - Джихан-2

— Не суйсь, если кнута попробовать не хочешь, — хмуро сказал дядя Федор, дергая меня за рукав.

— Отстань, старый, — грубо ответил я ему, пытаясь разглядеть в кавалькаде всадников девушку.

— А хрен с тобой, паря. Ктой из стражников протянет поперек спины, сразу ума прибавится.

Я опустился, тем более, что Гани уже не было видно. Я сидел, уставясь в точку, улыбаясь неизвестно чему, мурлыкая под нос: "Моей надежды яркий свет, я шел к вам столько долгих лет. Но вы вдвоем, вы не со мной".

— Эх, Данилка, — вздохнул возница. — Все ребята, как ребята, один ты чокнутый. Не для тебя она, дочка князева.

— Чего ты болтаешь, дядя Федор, — возразил я. — Никакая она не княжеская дочь, раз в лесу с амазонками ночует.

— Энто они ее к воинскому делу сызмальства приучили…

— Но ее не Рогнеда звать, а Ганя.

— Что Ганя, что Рогнеда, — возница усмехнулся. — Тебя Данькой ведь зовут и Данилой. А вырастешь, Бог даст, кликать будут Даниилом Андреичем. Я точно знаю, нашего ирода она дочь. Подрастет чуток, и отдадут ее за князя Суздальского, Григория.

— На кой ей эта дубина, — вырвалось у меня.

— Не твово ума дело, — рассудительно сказал дядя Федор. — Как ейный папаша решил, так и будет. А через то, польза великая.

— Какая, к ебене — фене польза, — в сердцах сказал я.

— А вот тебя паря спросить забыли, — назидательно сказал дядя Федор. — Вот поженят наш князь и суздальский детей, конец войне придет проклятой.

— А по мне хрен с этой войной, лишь бы… — тут я понял, что говорю глупость и раскрываюсь перед ехидным мужичком, который с удовольствием раззвонит всем. — Да хуй с ней, пусть хоть козлу ее отдадут."

Эндфилд закончил писать. Тело требовало еды и разминки.

Конец 5 главы.

черновик

Джек, с большим неудовольствием, воспринял необходимость убить пару суток в никчемных занятиях. Явь забытой богом планеты, в сравнении с миром, который открывался ему в навеянных прибором грезах, казалась ужасным кошмаром. Только вот проснуться было нельзя. Впрочем, классические размышления о бабочке и мудреце недолго мучили Эндфилда. Джек был рационалом и практиком, а оттого не строил иллюзий о том, что первично.

Вечером, он загрузился на свой импровизированный глайдер и устроил гонку на предельной скорости, сваливаясь в глубины каньонов и поднимаясь к самым вершинам горных пиков. Светило свалилось к самому горизонту, не давая ни тепла, ни света. Из разреженной атмосферы, конденсировались газы, намерзая коркой на шлеме и сочленениях защитного костюма. Обогрев стекла был отключен. Видимость приближалась к нулю. Близость каменных стен и безумная скорость грозили неминуемой гибелью. Но именно это нужно было Капитану, чтобы оторваться от видений, всеми мыслями, чувствами и сенсорным восприятием снова вернуться в печальную реальность.

Но в назначенный час, он снова оказался в Старом Владимире, преодолев тысячи парсек и сотни веков. Закончив путешествие, он, как это у него повелось, стал записывать подсмотренное в далеком прошлом.

"… Меня тошнило, мучительно выворачивая наизнанку внутренности.

"Кто мог сделать такое?", — крутилось у меня в голове. Мирон, тихий и невредный мужик, лежал на куче мусора во дворе со спущенными штанами и задранной рубашкой. Из зада торчала арматурина, толстая, ребристая и ржавая. Руки и ноги возницы были переломаны во многих местах, пальцы расплющены. На теле чередовались длинные порезы и глубокие колотые раны. Было видно, что раны почти не кровоточили. Залитое слезами лицо было мертвенно-бледным. В рот натолкано грязное тряпье. Широко открытые глаза с побелевшими радужными оболочками смотрели с выражением запредельной, невыразимой муки.

— Посрать, наверное, пошел, — заметил один из ратников. — Тут они его и подхватили.

— Вампиры, — подтвердил другой. — Их работа. Я такого в Покрове насмотрелси. Мучают, и в глаза смотрят, жисть забирают. Доведуть до обмороку и давай ножом резать. А как от боли очнется, снова жисть из него тянуть.

— Вот страсть…

— Чего встали, — прикрикнул лейтенант Кротов. — Тело накройте холстиной. Да кол в сердце вбейте.

— Не встанет он, сказки это, — слабым и растерянным голосом сказал отец.

— Встанет- не встанет, — ворчливо заметил лейтенант. — Когда встанет — поздно будет. Ты, Андрей Сергеич, не встревай. Лучше мальцу своему помоги. Не надо ребенку на такое смотреть.

— Да, конечно, — с готовностью согласился он.

Папа поднял меня и повел к лагерю. Сзади раздался удар. С тихим хрустом деревяшка вошла в остывшую плоть.

Тем временем другие поисковые группы нашли остальных. Сегодня в князевом войске и обозе недосчитались пять человек.

Телеги с грохотом покатили по мостовой. Людей не надо было уговаривать быстрей убраться с места ночевки. Дядя Федор, погоняя Маруську, бурчал под нос: — "Давай милая, уноси нас отседа. Теперь начнется… Нащупали нас мертвяки окаянные. Таперича живыми не выпустять, гады подземные".

Какое-то время я мало что соображал после увиденного. Мне случалось видеть убитых и присутствовать при публичных казнях. Но то, что сделали с мужиком немертвые, не укладывалось в голове. Они просто выжали его как тряпку, деловито, спокойно выдавив из тела жизнь.

Я просто смотрел по сторонам, ни на чем не задерживаясь взглядом. Ночь в Мертвом Городе лишила меня всякой возможности удивляться. Я словно постарел лет на сто и чувствовал себя дряхлым дедом, который никак не дождется теплых дней. Я сказал об этом отцу, он помрачнел и ответил:

— Терпи, Данилка, не один ты страдаешь. Ты, я, дядя Федор, его Маруська, стражники, амазонки, князь — все… Излучение.

Я кивнул и отвернулся. Где-то в глубине шевельнулась легкая досада и тут же пропала. Мозг не нашел за что зацепится в настоящем и мысли плавно вернулись на несколько дней назад.

Излучение… Я много раз слышал это дурацкое слово. Пытаясь представить его, я воображал его как густой, серый туман, который ползет в пространстве. И стоит попасть в его поле, как непременно умрешь, потому, что под излучением жить нельзя.

На деле все оказалось гораздо обыденней, проще и страшнее. Мы не умерли. Стазисное поле увеличивалось постепенно, отбивая желание мыслить и чувствовать, смотреть, двигаться.

За Купавной пошел мертвый лес. Было видно, что огромные, толстые деревья долго сопротивлялись тому, что их убивало. Ели и сосны нагибало, уродливо раздувало и закручивало перед тем, как превратить в гниющие деревяшки. Потом лес кончился и начались поля, сплошь заросшие борщевником и болиголовом.

Перед Балашихой всякая растительность пропала и начались рыжие, глинистые поля, полные сплошной, непролазной грязи. Колонну придавил густой туман.