Марианна Алфёрова - Лига мартинариев

Я покачала головой: сомнительно, что такой возраст вообще существует.

— Что, наши дела в самом деле так плохи? — спросила я.

Странно, но при этом я ни капельки не чувствовала себя виноватой. Где же постоянное чувство вины, грызущее истинного мартинария до самой печенки, когда он вспоминает, что не заплатил вовремя за свет, или обманул налогового инспектора? Или дал по морде господину мэру, когда тот еще не был господином мэром и нуждался в постоянной поддержке и сочувствии, то есть в живом костыле. Не было даже намека на самоедство! Да может ли вообще истинный мартинарий так рассуждать и думать, как рассуждаю и думаю я? Тайком, чтобы не видела Собакина я потрогала пальцем ладонь. К моему изумлению проклятый желвак — след клейма — был на месте, и даже ни капли не уменьшился. Оставалось предположить, что постоянная ирония — тоже свойство мартинария. Опошливать и оплевывать всё без разбора — высшая ступень страдания — только до этого вывода пока никто не додумался, кроме меня. Всем еще кажется, что стеб — это смешно.

Пока я предавалась своим мыслям, Собакина добросовестно отвечала на мой вопрос:

— Так дерьмово дела в «Оке» еще не шли никогда. Три или четыре взноса по мелочи. Даже Орас прислал в два раза меньше обычного. Нам едва хватит заплатить за аренду. И если очень изловчиться — хватит на кофе и на то, чтобы починить компьютер.

Нас можно поздравить — «Око» начало работать само на себя, как и положено уважаемой благотворительной фирме.

— А господин Орас не присылал булочек? Хотя бы пару коробок? Мы угостили ими бабулек, и они наконец перестали бы драться.

Если бы Андрей прислал булочки, я бы приняла его дар как извинение. В нынешние времена я готова была принять извинения даже в такой форме. Но что делать — булочек не было. Несколько дней назад у меня появилось чувство, что мы с Орасом должны помириться. И хотя я ничего не делала для этого, уверенность во мне все росла. Как раньше я ЗНАЛА, что ожидаются лишь несчастья, так теперь я тоже ЗНАЛА, что вот-вот случится что-то хорошее. Нелепо! Тем более, что вокруг царил мрак.

— Дела нынче у всех не блестящи, — заметила я.

— Ева, девочка моя, — ухмыльнулась Бандерша. — «Мастерленд», напротив, процветает, а «Золотой рог» набит до отказа туристами. Но они не перевели в наше «Око» ни гроша.

- «Золотой рог» забит туристами? — изумилась я. — Посредине зимы? Это невозможно. Чем они там заняты? Купанием в проруби?

Бандерша загадочно пожала плечами. Я так и не поняла — знала ли она что-нибудь или просто делала умный вид.

Я вновь глянула сквозь стеклышко двери. Бабульки прекратили потасовку, и теперь сидели, каждая в своем углу, водружая на макушки проеденные молью шляпки. Я с тоской подумала о тех десяти шагах, которые придется пройти по приемной. Мысленно сосчитала до трех и распахнула дверь.

Странно видеть обнаженный нерв. Не просто обнаженный, а вскрытый, разрезанный вдоль, серый, желтый, мутно-зеленый цвет. Черные пятна как оспины. Нерв болен, натянут как струна, и схвачен узлом с таким же другим — серо-желто-зеленым в черных пятнах. Внезапный спазм боли накатывает волной ледяного воздуха. Все мешается. Желтые и зеленоватые оттенки превращаются в мутно-серые, растворяются черные пятна, и даже свежевыпаший снег, грядой лежащий вдаль тротуара, мгновенно становится грязно-серым. Будто коптился здесь уже несколько дней.

Я ощущаю эту боль так сильно, что останавливаюсь. Чувствую, как корчатся серо-желто-зеленые дома, как дребезжат в рамах покрытые толстым слоем грязи стекла, как горбатятся крыши, пытаясь превозмочь… Волна нарастает — уже физически ощущается ее давление — закладывает уши, становится трудно дышать, через силу бухает о ребра сердце. Я знаю, почему мне так трудно. Я вне волны. Я не плыву, а стою на месте, волна прокатывает сквозь меня, горб за горбом, провал за провалом, неся других на своем изломе, обволакивая их и подчиняя. Вот девица в модной куртке щебечет по телефону. Бог знает что она говорит тому, кто ее слушает. Даже в наши дни редко кто улыбается так паскудно. А вот старик, он бредет впереди в грязной фуфайке и ушастой шапке, тащит на поводке рыжую кудлатую собаку. Собака что-то чувствует: она беспокойно гавкает, натягивает поводок, старик спотыкается от рывка и чуть не падает.

— Ах ты, дрянь! — взвизгивает он со злобой и хватает собачонку за шкирку.

Волна несет его, но он этого не чувствует. Из-за углу выныривает машина. Старик вновь озлобленно вскрикивает и швыряет собачонку на проезжую часть. Машина еще может ее обогнуть, еще может… Но водитель специально выворачивает руль. Колеса машины подпрыгивают на рыжем беспомощном теле.

Волна боли укатывает вслед за промчавшейся машиной. Остается лишь растерянность и тупое недоумение. Кажется, собачка сейчас вскочит и побежит, весело виляя хвостом. Но рыжее тело выгибается в последней, предсмертной судороге, лапы дергаются и замирают. А старик, подобрав поводок, тянет собаку к себе, приговаривая:

— Эй, Лизка, ты чего разлеглась, давай, вставай.

Секунду мне кажется, что этот старик чем-то похож на Старика. Потом я понимаю, что ошиблась. Между ними нет ничего общего… Кроме одного — их обоих погубил избыток энергопатии, увлек за собой и утопил.

— Спасайтесь! — разнеслось в морозном воздухе.

Крик был беззвучным. Но почти каждый услышал эту волну ужаса, этот шквал, что несся по улице, затопляя. Все бросились бежать. Какая-то тетка впопыхах обронила сумку. Дзинькнула банка и что-то белое — то ли сметана, то ли майонез полилось на тротуар. Тетка в скорбном молчании склонилась над сумкой. Я перепрыгнула через белую лужицу и понеслась дальше.

— Скорее! — крикнула я ей уже вслух, оборачиваясь.

Она подняла голову и проводила меня растерянным взглядом. А за ее спиной из-за угла выкатывались фриволеры. Пять или шесть мотоциклистов, следом машина с разбитыми стеклами, в которой было напихано неведомо сколько народу. Все в белых куртках. Синие шарфы, обмотанные вокруг голов, трепались на ветру. Впереди мчались рыцари — фриволеры в настоящих металлических доспехах, в стальных шлемах, украшенных белыми пластмассовыми гребнями амортизаторов. Мчащийся первым вылетел на тротуар и махнул железной трубой по окнам витрины. Ливень стекол обрушился на мостовую. Мчащийся следом фриволер что-то метнул внутрь разоренного магазина, и после секундной заминки наружу выплеснулось оранжевое пламя. Хохот и визг сопровождали грандиозное зрелище.

Я рванула дверь ближайшего подъезда, но она была заперта. Я кинулась к следующему и уже ухватилась за ручку, когда истошный визг заставил меня обернуться. Кричала женщина, обронившая сумку. Она стояла на коленях и смотрела, как прямо на нее летит стальной конь и одетый в броню всадник. Мотоцикл сшиб ее, подкинул в воздух и отшвырнул в сторону. Тело вылетело на проезжую часть, шлепнулось плашмя и застыло. Второй мотоциклист налетел сзади и проехал по распростертому телу поперек, наслаждаясь тем, как пружинила под колесами человечья плоть. Потом развернул мотоцикл и помчался назад, вновь колеса мотоцикла подпрыгнули на грудной клетке… Я не сразу сообразила, что стою неподвижно, не в силах оторвать взгляда от происходящего… Опомнившись, рванула дверь и ввалилась в подъезд. Лифт не работал. Я помчалась наверх, прыгая через две ступеньки. А хотелось бы через пять. Никогда не думала, что так медленно бегаю. Вот что значит — не заниматься регулярно спортом. После пятого марша ноги мои стали подгибаться. А внизу хлопнула дверь — кто-то ввалился в парадную и, стуча каблуками, мчался за мною наверх. Смерть…Только у нее так нагло могут громыхать подошвы по бетону ступеней. Наугад я вдавила кнопку звонка, не надеясь, что ее отворят. Но дверь почти тут же подалась, пропуская меня внутрь, в спасительную гавань прихожей, и захлопнулась, охранительно щелкнув замками. Тут только я сообразила, что и дом, и номер квартиры уже оттиснуты в моей памяти. Адрес-то был из заявки. Вот только что было ней, я не успела прочесть. Теперь, взглянув на отворившего мне дверь человека, я подумала, что подглядывать в бумажку не имеет смысла.