Анатолий Ириновский - Жребий

Голос у нее был хрипловатый, и в оливковой руке она держала между двумя от-ставленными пальцами папиросу.

В сарае зашевелились, спросили:

— Ну?

— К тебе человек, говорю, приехал.

— Счас, — ответили оттуда недовольно.

— Он сейчас выйдет, — сказала Мария Васильевна, — подождите. — И ушла са-ма в дом.

За дверью долго кашляли, отхаркивались. Наконец, она отворилась и в ее проеме предстал мужик — волосы на голове всклочены, лицо — с отеками почечника.

Некоторое время они смотрели друг на друга молча. Нетудыхин улыбнулся. И вдруг Олег сказал:

— Е-е-е-каный бабай! Глазам не поверю: Тимоха! Вот это да! — Они обняли друг друга. — Ты что, с неба свалился? Я думал, что тебя уже давно смыло с корабля жизни.

— Ну да! — сказал Нетудыхин. — Неужели я такой хилый?

— Да нет, как будто бы ничего. Но, знаешь, жизнь есть жизнь… Заходи, прошу. — Олег повернулся и пошел в сарай, приглашая жестом последовать за собой Нетудыхина. Тимофей Сергеевич увидел на спине друга громадную татуировку шестиконечного хре-стианского креста. — Извини за срач, я тут летом обитаю. Чтобы никому не надоедать в доме. Присаживайся.

В сарае размещались две раскладушки. Между ними — щит на ящиках, выпол-няющий роль стола. Среди объедков пищи и пустых бутылок, загромождавших щит, ле-жала какая-то книга. Позже Нетудыхин полюбопытствует, что же это за книга. Оказа-лось: однотомник стихотворений Пушкина.

Сели на раскладушки…

— Ну ты дал, дал! — говорил Олег, разглядывая Нетудыхина и все еще удивляясь столь неожиданному визиту. — Кого угодно мог ожидать, но только не тебя. Ну расска-зывай, колись: где, что, как?

— Рассказывать, Олег, — суток не хватит. Все было. Но все уже позади.

— Ну хоть пару слов — сегодняшнее.

— Сегодня? Работаю в школе. Удалось закончить пединститут. Читаю детворе русский язык и литературу.

— Да ты что?! Молоток! Как это тебе пофартило с институтом?

— А я на Воркуте еще начал. Открылась у нас в зоне школа…

— Ты сидел на Воркуте?!

— Да.

— В какой зоне?

— На "Капиталке".

— Ну, брат, мы с тобой — люди одной планиды. Я на пятой шахте оттянул пятер-ку. Мы вполне могли встретиться… Ну-ну.

— Пока сидел — закончил школу. Потом мне повезло: освободился по малолетке. Сейчас работаю в школе.

— Как в сказке. Женат?

— Нет.

— Почему? Уже пора.

— Хрен его знает. Не хочу себя связывать.

— Правильно. А я попал. Ниче, правда, баба, но… Все они на одну колодку после свадьбы… Сейчас поехала с сыном в деревню со стариками прощаться.

— В каком смысле? Умерли?

— Нет, они еще молодые. Мы уезжаем. В Ачинск. Там у меня бывший мой на-парник шоферует — Коля Раздайбеда. Мировой парень, дальнобойщик. Зовет меня к се-бе. Хорошие заработки. Поеду сначала с Танькой, а потом и Вадика заберу. Надоел мне этот задрипанный Рощинск. Так что, тебе, считай, повезло: чуть позже ты бы меня уже не застал здесь. Но ты молодчина — учитель! Это уже кое-что. Кто бы мог подумать: ты стал учителем! А я школу так и не закончил. Маманя моя тут с одним однолегочным пу-зырем сдыбалась. Работала она тогда кассиром в депо. Ну, тот тяпнул у нее всю депов-скую зарплату и смылся. Ходила она около года под следствием. В доме — шаром пока-ти, настоящая голодуха началась. Я бросил школу и пошел на курсы водителей. Закон-чил, получил "корочки". С трудом, с канителью, через райисполком устроился здесь в одну шарагу — райпотребсоюз. Тихая жизнь. Только надо было одно уметь — ладить с начальством. А у меня, знаешь, какой характер гадкий: терпеть не могу несправедли-вость и подхалимов всяких. Получаю в гараже меньше всех: третий класс, неуживчив, а вообще — выводиловка. Другие выполняют ту же работу, что и я, а получают больше. Надо сматываться. Мать к тому времени восстановили на работе. Однолегочного пузыря заловили в Крыму. Я уволился. Помыкался так месяца два и решил двинуть на Донбасс, к тетке. Там работы невпроворот. Оттуда, по существу, и началась моя настоящая шо-ферская житуха. Там же и обвенчали меня…

Заглянула Мария Васильевна.

— Ну, соколики, — сказала она, — вы сколько будете еще тут рассиживаться? Олег, как тебе не стыдно в этом грязном свинушнике принимать своего старого друга? Одевайся и идите в дом.

— Ты хоть знаешь, кто это такой? — спросил Олег.

— Да, вспомнила. Вы дружили втроем: ты, Борька Лаптев и он. Помню, что у него умерла мать, и он остался один. Как зовут, запамятовала. Дима, кажется.

— Не Дима, а Тима. Тимка это Нетудыхин! Чепой мы его называли. Вот почему Чепой, сам не знаю.

— У меня была такая кепочка — шестиклинка. С коротким козырьком. Из-за нее меня и прозвали Чепой.

— Да-да, три друга: Лаптев, Раскачаев и Нетудыхин. Теперь я точно вспомнила. Вас так, вместе, и на родительских собраниях склоняли. Боже мой, сколько лет прошло! Стучит какой-то мужик, спрашивает Олега. Ну, думаю, это кто-то из твоих сегодняшних корешей. — Олегу: — Ну, ты меня понимаешь. Когда вижу, чужой… Вы мне извините за такую встречу, — сказала она, обращаясь к Тиму. И опять Олегу: — Пригласи человека в дом. Что ты в своем лежбище позор себе устраиваешь?

— Ладно-ладно, сейчас придем.

Она ушла. Олег стал одеваться и снова повернулся к Тиму спиной. Шикарный крест. Квалифицированная и тонкая работа. Но сколько же времени потратил татуиров-щик на эту нательную живопись? И главное, зачем?

Спросил Олега:

— Что ты так обцацкался?

Тот ответил без обычного раздражения:

— Ты считаешь, что крест — это цацка? Я так не думаю. Да и Христу он дорого обошелся. — И вдруг прочел:

На нищих кладбищах заброшенных

Надгробий мраморных не ставят.

Могилы — холмики поросшие

Просто означуют крестами…

Ну а мне, за мою поганую жизнь, вряд ли кто крест поставит. Так я уже заранее сам позаботился, чтобы других лишними хлопотами не обременять. — И посмотрел на Тима.

— Ты до сих пор пишешь стихи?

— Нет, от этого креста я отказался. Последнее стихотворение я написал много лет назад, в лагере. Хочешь — выдам.

— Конечно. С интересом послушаю.

Олег обнял голову руками и, напрягая память, прочел:

Не ведаю. Не знаю. Не творю.

А если б знал, сказал бы, что не знаю.

И Бога уж за то благодарю,

Что жив еще и по земле хромаю.

Наверился — досыта, догорла.

Огонь потух, а вера — умерла.

Мой рот закрыт, душа зачехлена.

И муза мне уж больше не нужна.

Помолчали.

— Чернота, конечно, — сказал Нетудыхин. — Но убедительная и веская, как пле-вок. Хорошо.

— Вот потому я и бросил писать. Кому нужны переживания наших изломанных душ?

— Зря ты так думаешь. Жизнь наполнена не только звуками фанфар.

— Ладно, пошли. А то маманя опять прибежит. Мы еще вернемся к этому.

Они направились в дом.