Юрий Леляков - Великая тайна Фархелема

А временами — доходило вовсе до абсурда… Например — когда упор вдруг стал делаться на бесплодность попыток детского творчества (по крайней мере в областях, очевидно выходящих за пределы школьной программы), и «детская» пресса стала изобиловать примерами ошибок, просчётов, несчастных случаев в итоге «преждевременного самоутверждения» (причём подавая так, будто подобное никогда не случалось в работах и поисках взрослых). Но думал ли кто-то о конкретных подростках — которые, возможно, разуверившись под давлением такой пропаганды в своих силах и способностях, бросали начатые дела, отказывались от планов — и что, возможно, теряло на этом человечество?..

…Тогда Джантару и встретилась та газетная публикация якобы случайно найденных чьих-то детских дневников… Правда, и он уже не помнил всего: ту газету видел лишь раз, а потом она почему-то не сохранилась. Но он помнил — как, едва просмотрев первые (наивные, чисто личные, касавшиеся школьных, ученических проблем, и вряд ли вовсе для постороннего глаза) фрагменты, сосредоточился на последующих, по серьёзным вопросам… с комментариями к ним будто какого-то дурака или сумасшедшего!.. Речь шла о том, что закон и государство не столько защищают личность, сколько подминают под себя, заставляя действовать вопреки убеждениям и чувству долга, чтобы не нарушить статью закона, оказавшуюся неспособной предусмотреть конкретную жизненную ситуацию — и тут же это объяснялось… отрицательными личными качествами автора дневников: якобы слабостью, трусостью и склонностью к правонарушениям! В другом фрагменте — на попытки дать определение понятия «разумное существо» и сформулировать его основные права — следовало возражение: тогда уж наряду с правами надо определись и обязанности (и даже предлагалось, какие — но тогда… в одном ряду с основополагающими правами на личную безопасность в среде других разумных, и возможность реализации жизненного предназначения на общее благо — оказывались «обязанность получить школьное образование», «обязанность трудиться», и даже «обязанность помогать старшим по дому» — нелепости чего кто-то, готовивший публикацию в припадке морализаторского скудоумия, не заметил)! И сами формулировки: «права разумного существа признаются за всяким существом, обладающим достаточно развитым интеллектом и самосознанием, которое признаёт эти права за другими существами того же статуса, наделёнными теми же правами и признающими их, в свою очередь, за ним»; и «аргументы силы против разумных или предположительно разумных существ могут быть применены в ответ лишь на неспровоцированную угрозу применения силы»; и рассуждения в последующих фрагментах, что для искоренения преступной среды надо оказывать всяческую поддержку тем, кто искренне намерен вырваться из неё, но при отношении к последующим рецидивам как к сознательным ответам злом на добро и нарушению основных прав разумных существ, со всем, что отсюда следует — всё это было охарактеризовано как «бесплодные умствования незрелой личности, основанные исключительно на собственной слабости, трусости и неумении наладить отношения в среде сверстников». И наконец, последние, самые поздние фрагменты — полные уже смятения и неуверенности в ожидании каких-то грядущих перемен — наверняка должны были стать свидетельством жизненного краха этой «незрелой личности» и подвести читателя (примерно того же возраста) к соответствующим выводам. Будто кто-то и вывернул всем на обозрение чьи-то незавершённые поиски и сам внутренний мир — именно как символ бесплодности попыток школьника размышлять о чём-то сверх школьной программы… И Джантар, испытав настоящий шок, даже не сразу понял: во-первых — дневник публиковался явно не на языке оригинала, это был перевод с языка, похоже, чхаино-каймирской группы, а во-вторых — те, кто готовили публикацию, явно не опасались ответа автора, и, стало быть, знали, что ответить он не может. И в самом тексте — чувствовались не вполне современные настроения, идейные поиски какой-то иной, далёкой, но… знакомой ему эпохи! Когда на такие темы: более справедливых законов, основных прав человека, коренном разрешении проблемы преступности — много думали и открыто рассуждали неглупые и вполне достойные взрослые! И более того: некоторые фразы были очень знакомы, как… его собственные!..

…И была уже в истории Фархелема (по крайней мере, Лоруаны) эпоха таких надежд и ожиданий — когда недавно рухнула безнадёжно обветшавшая лоруанская монархия, и перед страной открывался новый, республиканский путь развития. И было своё молодое поколение — с новыми, не всегда понятными старшим, запросами и ожиданиями… Хотя в детдоме в Кильтуме, где жил тогдашний подросток Тукар Саум, это не воспринималось как конфликт поколений — вовсе не свойственный каймирцам. Был скорее конфликт культур: официальная Лоруана видела в чхаино-каймирском мировоззрении что-то едва ли не устаревшее, анахроничное и несерьёзное, законодательно же было закреплено главенство церкви Вохрила (или Вагрира) Четырежды Явившегося с её холодным официозом обрядов и тугоподвижностью догматики. Другие церкви — и Занклу-Хартвеса, и местные, племенных божеств, и совсем малые секты — все были как-то «ниже». Но и те — в отличие от каймирцев, просто знавших о существовании человеческих и природных духов, и при необходимости обращавшихся к ним — кому-то униженно поклонялись, приносили жертвы, соблюдали дикие и нелепые обеты, самоограничения, посты… А главное — каждый человек был как бы приписан к определённой церкви, существовало некое подданство в вере, лишь каймирцы были вне его, вне всяких церквей и сект. И это влияло на жизнь людей: порой человек не мог создать семью, получить образование, занять должность, стать членом какой-то организации лишь потому, что по рождению принадлежал не к той церкви, сословию, национальной группе — хотя и изменить такую принадлежность было весьма непросто. Так парадоксально сочеталось новое со старым: новое было лишь в ожиданиях, проектах, перспективе, но нешуточным образом приходилось следовать традициям и церковным предписаниям. Однако и новые силы в обществе зарождались не шуточные — и какой был шок для старших, когда молодое поколение, большей частью выйдя из школьного возраста, но так и не обретя чётких ориентиров, заметалось в их поисках, не желая строить будущее на том, что невозможно принимать всерьёз! И — как было похоже: тогда и теперь…

Ведь и тогда — торжественные оды грядущим достижениям вдруг, сразу сменились волной стенаний о каком-то упадке и беспорядочны духовных исканий. И так же стали массово появляться не всегда легальные организации разного философского, политического, идейного толка — с разницей, правда, что тогда уже само членство там влекло серьёзные неприятности. Люди, не замышлявшие ничего плохого, лишь искавшие новых путей для общества — подвергались обыскам, допросам, арестам, часто даже не понимая, за что их преследуют, в чём подозревают — но и старых идей, не дававших ответов на новые вопросы, они придерживаться уже не могли. Официальная же власть, видимо, была настроена до конца держаться за обрядность, основанную на мифах, легендах, и уже слишком явно не сбывшихся пророчествах о пришествии тех же религиозных персонажей — придумывая всё новые и всё более оторванные от первоисточников толкования, и относя исполнение всё дальше в будущее (но при этом не объясняя: к чему в будущем могли относиться тексты с явными указаниями на обычаи, технологии и быт давно прошедших времён?)… А ведь так формировался целый слой профессиональных страдальцев даже не за идею — за незавершённые поиски идеи, и этот процесс уже сам по себе обретал смысл священной борьбы с государством как злом. Не избежал таких исканий и Тукар Саум, уже студент Кильтумского университета — сменив несколько студенческих кружков, но не найдя там ничего, кроме невразумительных попыток толкования малопонятных учений, и лишь чудом всякий раз избегая серьёзных последствий при разгроме очередного кружка. (Правда — однокурсник, Сириола Кивау, брал многое на себя, и ему как-то сходило…)