Алексей Грушевский - Игра в Тарот

— Наш Бог — болезнь! — прошептал потрясённый Еуша.

Он вспомнил намёки колдуньи, и его пронзила отчаянье и боль. Он невольно застонал, закрыл глаза и опустил голову, охватив её своими руками.

— Да — отозвался уста в уста Анна. — Надо болеть и умирать, болеть и умирать, при этом, плодясь быстрее, чем наш Бог забирает свою плату грешными жизнями за нашу грядущую славу.

Дыхание старого Анны коснулось Еуши. Оно было зловонным. Еуша, инстинктивно вздрогнув, приоткрыл глаза, и увидал прямо перед собой, почти прикоснувшиеся к нему, лицо старого священника, тяжело дышащее ему прямо в рот. И всё на нём покрывали язвы. Мелкие сочащиеся гноем фурункулы, причудливыми россыпями покрывающее губы, нёбо, нос, щёки, лоб…. Обильная седая борода и волосы прикрывали их, так что издали они были лишь едва заметны, но вплотную, было отчётливо видно, что старик весь, как трухлявый пень, проеден неизлечимой порчей. Еуша резко отодвинулся, вскочив и отпрыгнув в самый дальний угол комнаты.

Изъеденный язвами старик, распахнул одежды, показывая свою гниющую плоть, после чего рассмеялся:

— Что, не хочешь, или не можешь меня исцелить? Как только я услышал про твои фокусы с исцелениями, я сразу понял — рано или поздно ты придёшь к римлянам с их банями и водопроводами. Ты выучил книги, научился их толковать, спорить, играть словами, жонглировать софизмами, но ты так и не понял суть нашего Бога. Ты был слеп! Я сейчас открываю тебе глаза. Впусти его в себя, и всё станет просто и понятно. Живи с ним, умирай с ним, и когда он соберёт достаточно жизней, чтобы насытиться, он отблагодарит нас за эту долгую жатву, отдав оставшимся ему верным народу весь Мир, как некогда отдал эту обильную землю.

Еуша не знал что ответить, что делать, словно парализованный он стоял перед Анной, погружаясь в какой-то морок ужаса и безнадёжности. Гниющий старик перестал хохотать, встал, подошёл к Еуше, и, гладя ему в глаза, горячо заговорил:

— Скажи, признайся, что тебя надоумил прокуратор, верней даже не он, а египетская ведьма, овладевшая им. Ну, разве это не так? Ведь это он послал тебя чинить беспорядки в Храме в канун пейсаха. И мы обвиним его перед императором в преступном вмешательстве в наши внутренние дела веры. И нам не надо будет платить жизнями за его смещение. Тогда мы простим тебя. За тобой есть община. У тебя есть сторонники. Ты смело и изобретательно спорил и бунтовал против всего клира в самом Храме. Это запоминается. Хоть ты и проиграл, но ты стал ещё опасней. Ты должен понять — если ты не согласишься быть с нами, мы не выпустим тебя живым. Соглашайся! Мы простим. Введём тебя, а потом, так уж и быть, ещё пару ессеев в синедрион. Пора приучить вашу банду. Ты станешь признанным учителем веры. Один из немногих посвящённых в тайну.

— Я не сделаю это — вдруг, тихо, и, как показалось, неожиданно для самого себя ответил Еуша.

— Но почему? — старик был потрясён.

— Я не сделаю это. Я дал ему слово — громче и твёрже повторил Еуша.

— Слово? Кому? Иноверцу? Ты спятил! Ты будешь держать слово перед чужаком и иноверцем? Зачем? Мы предлагаем тебе сделку — смерть или должность в синедрионе, А он, пойми, уже ничего не сможет тебе предложить. Мы заставим, его казнить тебя. Подумай.

— Значит, придётся воскреснуть — дерзко улыбнулся Еуша.

Странно, но как только он принял решение, какое-то спокойствие овладело им. Сомнения и слабость проникшее в него ещё в роще окончательно развеялись, и теперь он говорил с какой-то необыкновенной лёгкостью, словно грядущий крест касался совсем уже не его, и даже, где-то в самой глубине его зрело настолько нечто твёрдое, что казнь становилась даже, казалось, желанной.

Анна злобно рассмеялся:

— Наш фокусник что-то расхрабрился. Не тешь себя надеждой. Даже колдунье это будет не под силу. Никто не властен над смертью. Победить смерть невозможно. Она побеждает всех, она сильнее всех, она последнее, что останется в этом мире. Её можно только отсрочить, став её орудием, тем, кто несёт её живым. Болезнью, например. Что такое болезнь — как не смерть, свившее своё гнездо в тебе, и потому оставляя тебя на закуску, и тем, даруя отсрочку?

— Так твой Бог — смерть, старик — усмехнулся Еуша.

Анна молча направился к двери. Перед тем как позвать стражу, он обернулся и коротко бросил:

— Смерть настолько величественна, что каждый познает её силу. Каждый, подумай об этом. Всем суждено неизбежно обратиться в её лоно. Кто ещё, что ещё имеет такую власть над всем и вся? Сейчас ты дерзишь мне, но что ты сделаешь, когда встретишься с ней лицом к лицу? Весь мир, всё мироздание настолько же ничтожно перед ней, что и ты. Различия между смертными теряются перед бесконечностью следующей за ней. Пора тебе это понять. Впрочем, это уже скоро. Ты сам выбрал свою судьбу.

Еушу вывели во двор, и повели к Каиафе. Во дворе Еуша увидел неторопливо расхаживающего и внимательно осматривающегося Петра. Увидев Еушу, Пётр подошёл поближе и пошёл за ним, внимательно наблюдая, куда его ведут. Похоже, что он уже и не скрывал, что он соглядатай, но многочисленные слуги не трогали его, лишь недовольно косились, может, боясь его мечей, но скорей всего, страшась той власти, именем которой он был послан, и уверенная мощь которой явственно читалась в его спокойных движениях и солдатской выправке.

Наверное, присутствие Петра огородило Еушу от неизбежных надругательств и издевательств кипящей ненавистью и рвением недисциплинированной стражи — никто из них так и не посмел его ударить или пнуть, под молчаливым взглядом отставного легионера.

Там куда привели Еушу, было что-то вроде судебного следствия. Целью Каиафы было составить обвинение для намеченного на утро суда. Многочисленные вопросы, обрушившиеся на Еушу без перерыва, в разных вариациях (видно, таким образом, его стремились запутать) сводились, по сути, к одному — хотел ли он разрушить Храм, призывал ли он разрушить Храм, и является ли он мессией.

На что Еуша ответил, что Храм он разрушить не хотел, разрушить его он не призывал, а только предсказывал, что стоящий на лжи Храм неизбежно рухнет. Каиафа привёл записи агентов синедриона, из которых явственно следовало, что он именно что призывал и обещал разрушить Храм. На что Еуша, смеясь, заметил, что он этим лжецам, во-первых, не верит, и никто не поверит, так как они, как служители синедриона лица заинтересованные, ну и, во-вторых, они всё неправильно поняли, так как он имеет свойство говорить аллегориями понятным только посвящённым.

Тогда Каиафа спросил:

— Ты ли Сын Божий?

На что Еуши, не желающему прямо признаваться в этом, ничего не осталось, как ответить, что об этом говорит не он сам, а придёт время и возвестят ангелы и силы небесные, и тогда все узреют его славу.