Ольга Белоусова - Перекресток волков

— Что? Что?

— Я понял правду о людях.

Ранняя весна оказалась столь же чудовищной, как и зима, — полумерзкой, полухолодной, полуснежной. Такой же, как и все остальное в этом городе. Снег морщился под осмелевшим солнцем, мешался с сажей и песком, а из-под него на свет божий вылезали скопившийся за зиму мусор, окурки, смятые бумажные стаканчики, рваные пакетики, жвачка… и зеленая трава. Я жалел ее, глупую, обреченную завянуть здесь, в дыму и копоти, и думал о лесе. Я хотел вернуться, но знал, что время для этого еще не настало.

А потом, в одночасье, все вдруг изменилось. Высохли тротуары, куда-то исчез мусор, и эта, другая весна оказалась свежей и чистой, как рассвет в горах. И город, оставляя тоску в сердце, все же не заставлял меня больше сжиматься от брезгливости на улицах.

Изменилось и кладбище. Спрятанные среди огромных деревьев, могилы покрылись робкими росточками зелени и настраивали на философские рассуждения. Впрочем, я довольно успешно отмахивался от тяжелых, сложных, совершенно не нужных еще мне мыслей. Какое-то время мне это удавалось. А потом мысли и вовсе кончились… когда моя жизнь изменилась… раз и навсегда…

Кладбище манило меня, как цветок бабочку, и я приходил сюда снова и снова… Я больше не охотился среди могил. Я отдыхал там, как бы дико это не звучало. Кладбище не внушало мне суеверного ужаса. Я не боялся, что кто-то может утащить мою душу с могилы на сковородку. Как взять то, чего у тебя все равно нет?

Я не умел плакать. Отец говорил, что слезы — признак слабости, а я не хотел быть слабым. И я никогда не плакал сам и не любил, когда плачут другие. Поэтому, садясь на теплую землю у могилы Киса, я не плакал, я просто разговаривал с ним. И с Антоном. Я рассказывал им о своей боли и радости, об успехах Бэмби и новой подружке Андрея. О том, как Марат учил меня курить. О мелких потасовках, о снеге и дожде. И порой мне казалось, что они отвечают мне.

…Темнело. На маленьком холмике, что стал могилой Киса, пробивались первые цветы. Добрый знак.

— Луна и волки торжествуют, с заката набирая шаг. В ночи той пряной и прекрасной они Сережку щас съедят…, — мурлыкал я старую песенку-считалочку. Ее первоначальный вариант давным-давно канул в Лету, зато современные злободневные четверостишья рождались в поселке как грибы после дождя. Кое-что было придумано мною в соавторстве с Антоном. Мы не претендовали на литературные шедевры, но, что удивительно, несмотря на всю свою корявость, наши стишки пользовались в поселке большой популярностью…

— Ночь прекрасна. Звездопад. На дворе уж лето. Волки и тебя съедят на рассвете где-то… [2] Стихи за Ноя писала Катя Петренко.

— Хм… Какая странная рифма… — раздался за моей спиной знакомый голос. — И мелодия тоже… Мне показалось, или ты подвывал?

Я медленно обернулся, ругнувшись про себя. Я не услышал шагов Бэмби, не почувствовал запаха… Плохо. Нет, отвратительно! Чем грозит потеря квалификации? Правильно — можно оказаться трупом. А трупом я пока еще быть не желаю…

— Привет, — кивнул Бэмби, протягивая руку.

— Привет-привет, — ответил я на рукопожатие, не делая, однако, попытки привстать с земли.

В сгущавшихся сумерках лицо Бэмби приобрело чуть сероватый оттенок. Светлые волосы выбивались из под спортивной шапочки.

— Так ты еще и поешь? — спросил он и улыбнулся.

— Только когда никто не слышит, — признался я.

— Почему? У тебя хороший голос.

— Я не люблю публики…

— Понятно… А слова какие-то… Откуда это?

— Услышал на улице, — соврал я, пытаясь придумать какую-нибудь отвлекающую тему для разговора. Впрочем, Бэмби придумал ее сам.

— Что ты здесь делаешь?

— Я пришел к Кису. Мне жаль, что он умер… А ты?

Бэмби потер шрам, словно тот все еще чесался, заживая. Он всегда так делал, когда волновался.

— У меня здесь похоронена мама.

Мне стало неловко, словно я прочитал чужое письмо.

— Извини.

— За что? — Бэмби пожал плечами. — Ты ведь не знал.

Я встал, стряхнул комочки земли со штанов.

— Можно с тобой?

— Можно, — кивнул он.

Мы петляли между могилами минут десять, и когда нашли нужную, было уже совсем темно.

— Здравствуй, мама, — Бэмби осторожно провел рукой по цветной фотографии на белом мраморе. Я прищурился. Молодая женщина с тонкими чертами лица и темными волосами. Ничего общего с Бэмби. Под снимком подпись: «Анжела Чернышева» и две даты.

— А кто твой отец, Бэмби?

— У меня нет отца, — ответил он, не оборачиваясь.

Какое-то время мы молчали.

— Что случилось с твоей семьей? — я спросил это впервые, хотя мы были знакомы больше трех месяцев. Я бы спросил раньше, но повода не было. — Расскажи. Или ты мне совсем не доверяешь?

Кстати сказать, я не сделал ничего такого, что заставило бы его доверять мне.

— Дело вовсе не в этом, Ной. Просто не хочется вспоминать.

Я терпеливо ждал. Бэмби заговорил минут через пять. Он тер свой шрам на лице и говорил рваными фразами, но я как будто видел то, о чем он рассказывал.

— Мы всегда жили не то чтобы плохо, а как-то разрозненно. Отец был вечно занят работой. Он, видишь ли, ловит преступников. Качественно ловит. Артур Чернышев! Предполагалось, что я должен им гордиться! Угу… Мама занималась собой. В тот день он узнал, что мама ему изменяла. Был жуткий скандал. Они кричали и говорили друг другу такое, что говорить можно только в случае, когда уже ничего не исправить. Наверное, они понимали это. Потому что даже я это понимал. В конце концов отец велел маме убираться. И мне тоже. Он сказал, что я — не его сын.

Бэмби смотрел куда-то в сторону, но я видел его глаза, полные обиды и слез. Он был всего на год младше меня, но в ту минуту мне казалось, что на целую жизнь.

— А потом?

— Потом? Потом мы с мамой долго куда-то ехали на машине. Она плакала и ругалась. Мне было страшно. Знаешь, я не люблю ходить по ночам… и еще в дождь… каждый раз такое чувство, будто ты один в целом мире… Тогда тоже шел дождь. Сильный-сильный… дороги почти не видно было… Машина перевернулась. Я очнулся уже в больнице с сотрясением мозга. И… вот еще, подарок… — он потрогал пальцами шрам, нервно засмеялся. — Когда увидел себя в зеркале в первый раз, испугался. Как тут не испугаешься? Лицо все в бинтах, а когда бинты сняли… лучше бы уж не снимали. Мама прожила еще неделю после аварии. Она умерла, так и не придя в сознание.

— Но почему ты не вернулся домой? — удивился я. — Ведь твой отец жив?

— Отец… — Бэмби зло сжал кулаки и, уже не сдерживаясь, закричал: — Разве ты не понимаешь, Ной? Он отказался от меня!

— Он просто погорячился, — сказал я, хорошо зная, что слово «погорячился» для оправдания здесь подходит меньше всего. Бэмби тяжело выдохнул, словно признавая поражение. И сознался: