Андрей Дашков - Плод воображения

Теперь, когда руки находились за спиной и наручники болезненно массировали поясницу, ей было трудно даже сохранять равновесие. Асфальт раскачивался перед ней, угрожая расшибить лицо или затылок — в зависимости от того, чем она предпочтет его встретить. Больше всего она опасалась утратить цель в поглотившем ее хаосе боли, похожем на черные джунгли. Продираясь сквозь них, она ощущала на себе такую ярость догонявшей смерти, что вскоре в ее переполненном страданием сознании не осталось места ни для чего другого.

Как ни странно, она дошла — и кто скажет, в какую долю мозга был вмонтирован автопилот и каким чудом сработал. Церковь замаячила перед ней, словно безмолвное обещание конца.

Осознание себя было медленным и постепенным. У Лады даже обнаружился какой-никакой мотив. Кто-то ждал ее в темноте… но не здесь. Тогда зачем она так настойчиво стремилась попасть в это место? И разве она знает, куда ей на самом деле нужно? Не оставалось ничего другого, кроме как поверить, что у кажущегося безумия есть смысл, — даже если в результате откроются страшные вещи. А кто говорил, что будет легко и приятно? Верующие, исполненные благолепия и благодати? Они обманывали. Или, может, их обманули. В сущности, это не важно. Не важно, во что ты веришь, лишь бы это помогло тебе в самом конце, когда ничто другое уже не срабатывает и пропадают последние призраки самообмана, которым ты тешила себя всю свою жизнь…

Он наблюдал за приближением женщины-скинхэда со смешанными чувствами. С одной стороны, она была из чужих и, следовательно, представляла определенную угрозу; с другой — в ней было что-то знакомое, почти до боли ему знакомое. Через минуту он понял — что. Она напоминала ему пациенток психушки, в которой его продержали долгие годы, а их он воспринимал как жертв врачебного террора, пострадавших куда сильнее его самого. Чтобы убедиться в этом, достаточно было хотя бы разок увидеть, как санитары насилуют связанных или накачанных барбитуратами женщин, а иногда и врачи не брезговали такого рода «процедурами».

Бродяга был не настолько прост, чтобы обмануться одной лишь внешностью и руками, которые она держала за спиной. Нет, он на расстоянии почуял в этом полутрупе обреченность, свойственную тем, чья жизнь совсем уж обесценилась… свойственную ему самому. В тот раз, ночью, он не успел ни разглядеть ее как следует, ни тем более понять, почему ему не хочется ее убивать. А может, он получил соответствующий приказ?

При этой мысли уже знакомый холод пронял его до костей. Бродяга смутно помнил, что было после того, как она помешала его молитве. Едва ли не самое жуткое — невозможность отличить собственные намерения и желания от внушенных кем-то, навязанных извне. И, что еще хуже, отличить волю Господа от воли того, другого… Это ведь совсем не то, что два телефонных аппарата на стене — черный и белый, — и ты точно знаешь, кто на проводе. Как бы ему хотелось, чтобы хотя бы «звонки» звучали по-разному! Но тогда даже последний дурак сумел бы отличить добро от зла, а бродяга считал себя хоть и дураком, но не последним. Последними были те, кто воображал, будто Господь всегда соблюдает собственные заповеди. Бродяга так не думал. Заповеди — это правила для пациентов. Но не для персонала.

Тут он почувствовал: с Малышкой что-то не так. Когда она оказалась внутри церкви и убедилась, что здесь никого нет, она как будто немного успокоилась, но теперь снова начала дрожать. Бродяге захотелось обнять ее, спрятать под своим пальто, прикрыть ей глаза ладонью и нашептывать на ухо какую-нибудь безопасную сказку, в которой маленькие девочки никогда не вырастают, а куклы никогда не оживают и не превращаются в чудовищ…

Плохая идея. Она заскулила, как собака, когда он потянулся к ней. Он ничего не понимал: похоже, она панически боялась той женщины, что, шатаясь, приближалась к церкви, и его, бродяги, присутствие не имело значения. Она больше не чувствовала себя с ним защищенной. Может, он всё-таки ошибся, не прикончив чужую ? Ну так еще не поздно всё исправить…

Он нащупал в кармане рукоятку пистолета, потом сообразил, что лучше обойтись без шума, — кто знает, не изменил ли Безлунник своим привычкам. Мысль о Безлуннике вызвала в его мозгу цепную реакцию: возникла череда других, гораздо менее ясных мыслей, похожих на проносящийся мимо состав, в вагонах которого происходит что-то страшное, но освещенные окна мелькают слишком быстро и не успеваешь ничего понять. И всё же…

Возможно, она и раньше гнездилась в нем, однако не исключено, что родилась совсем недавно — поначалу смутная, а затем принятая им как спасение мысль о жертвоприношении. Но кому — Безлуннику? Или Богу? Или Дьяволу?! Опять кто-то пытался запутать его. Проклятая головная боль мешала, как тяжелая давящая музыка.

«Давай разберемся», — сказал он самому себе среди нарастающего шума, стараясь перекричать барабаны и галдящие стаи вспугнутых птиц в собственной голове. Он точно знал: нельзя задобрить Господа. Тот не принимал искупительных жертв. А если глупцы настаивали, наказывал еще сильнее… Но как насчет Сатаны?

Не веря до конца в то, что действительно смеет хотя бы думать об этом, он осторожно, точно обращался со смертельно ядовитым веществом, переваривал догадку, кого принял бы Дьявол в качестве жертвы. Сомнений в этом у бродяги, как ни странно, не возникало, поэтому и о сделке с Сатаной не могло быть и речи, даже если допустить на одну ужасную секунду, что того заинтересовала бы подобная сделка с ничтожным и проклятым человечком…

Оставался Безлунник. Принадлежал ли Безлунник к какому-либо лагерю, бродяга не знал ни сейчас, ни прежде. Но каким-то рудиментарным органом страха он чувствовал, что Безлунник — существо древнее, древн ее пирамид и каменного топора, древнее динозавров, Луны и Земли, потому что не эта планета была его родиной. От одной мысли о подобной пропасти тысячелетий стыла кровь в жилах; Безлунник был несравнимо старше рода человеческого и, соответственно, человеческих представлений о Боге и Дьяволе. Дальше бродяга впадал в ступор — он не хотел задумываться над тем, что это может означать. Он только чуял, что Безлунник как-то связан с Календарем не только ночами своей безмолвной охоты , но и долгими периодами отсутствия — ведь до недавнего времени его посещения поддавались расчету, — однако постичь природу этой связи, конечно, был не в состоянии.

Зато, едва он вспомнил об оскверненной святыне, многое другое тут же встало на свои места. Кажется, именно это и называлось убить одним выстрелом двух зайцев. А еще: загребать жар чужими руками. Таскать каштаны из огня… И при этом умудриться поджечь ад…