Андрей Дашков - Плод воображения

Он перешел к исследованию куртки. Тут обнаружилась скрученная в небольшой рулон туалетная бумага (какая предусмотрительность!), коронка, слетевшая с пятого верхнего зуба пару месяцев назад, губная гармошка, связка ключей от квартиры и почтового ящика, огрызок карандаша (ах ты ж долбаный Хемингуэй!), дисконтная карта торговой сети «Аппетитофф», какой-то легкий камень (хоть убей, он не мог припомнить, откуда взялся камень) и несколько отдельных бумажек — судя по размерам и шероховатости, старые добрые денежные купюры.

А вот свисток пропал. Параход хранил его на память о своей последней собаке, золотистом ретривере Эрике, и повсюду таскал с собой. Эрика застрелили три года назад муниципальные борцы за чистоту города, у которых не хватило мозгов даже на то, чтобы отличить породистую собаку от бродячей дворняги. Парахода подвела глупость — не нужно было выпускать собаку гулять самостоятельно, — а Эрика подвела доверчивость. Дурачок, наверное, радостно вилял хвостом, пока в него целились из винтовки. Параход этого не видел. Ему рассказали — потом, когда уже было поздно.

Потеря свистка едва не заставила его разрыдаться. Теперь он как будто лишился связи с мертвой собакой… и последней надежды. Возможно, именно поэтому ему удалось быстро взять себя в руки. Его-то пока не застрелили, а вилять хвостом он не станет точно.

На всякий случай он повторно обшарил карманы и прощупал прокладку. Ровно ничего такого, что помогло бы отсюда выбраться. Хреново ты подготовился, сказал себе Параход и принялся наигрывать на гармошке старый блюз «Spoonful», безбожно фальшивя и строя гримасы, которых никто не видел и которые могла оценить только тьма, облепившая его лицо восковой маской.

Так он убил еще несколько минут — чтобы сказать точнее, требовалось бы считать удары сердца, а до этого он еще не дошел. Зато теперь ему казалось, что он получил гораздо более предметное представление о преисподней. Эта маленькая подземная крысоловка явно имела к ней прямое отношение. Комната ожидания — вот что это было. Здесь двуногая мыслящая крыса очень быстро приходила к мысли, что самое худшее — это ждать самого худшего.

Параход поймал себя на том, что уже не дует в гармошку, а подвывает в темноте. Почему никто не является, когда это нужно ему ? Где теперь все те, кто раздирал на части его сны, калечил его покой, нарушал его уединение? Они не считались ни с чем, когда это было нужно им, когда сами они вопили о помощи по дальней связи! Даже Мета покинула его… Где ты, дорогая? Почему бы тебе не прийти сейчас и не позвать меня снова на ту вашу чудесную поляну, где никогда не кончается лето, где играет живой «Dead», где валяются под вечным солнцем все уснувшие на траве, где никто и не помышляет о том, как погано подыхать одному в каменном мешке?..

И снова какая-то из его душ тихо зашептала: «А может, всё дело в том, что они уже всё искупили , а тебе это еще только предстоит? Сначала помучайся как следует — и заслужишь вечнозеленую поляну, молодость, тишину или музыку (по желанию), Мету или Сероглазую (в зависимости от того, как соединятся разлетевшиеся атомы, когда труба пропоет: „В свои разрушенные тела вернитесь!..“)»

Сероглазая вроде бы поверила ему. Скоро он узнает, какой бывает расплата за ложь — хотя бы за ту маленькую ложь во благо, которую он произнес, забыв, что измерить «благо» вообще не в его силах и вне его разумения. Кажется, он обещал Сероглазой, что она его спасет? Или он обещал это себе ? Так кто из них двоих наивнее?

Ну-ну, вот теперь и посмотрим.

Когда до церкви оставалось несколько десятков шагов, перед ней появилась массивная фигура в черном, бесшумно отделившаяся от тени. Лада не остановилась — какая теперь разница? Может, оно и к лучшему. Пусть снова отправит ее туда, где нет этой адской боли и не надо никого искать в кромешной тьме. Но она уже привыкла и к тому, что ее желания не выполняются, а значит, жизнь точно не была сказкой — ни волшебной, ни доброй.

У человека в черном пальто не было в руке пистолета, хотя это ничего не значило — он мог убить ее пальцами, не говоря уже о зубах. Кстати, она различала его зубы — грязно-коричневые даже в сумерках, словно осколки костей, торчащие из окровавленной раны, — и что же она видела, если не улыбку убийцы, наслаждавшегося беззащитностью жертвы?

Чтобы не смотреть на это, она перевела взгляд выше — на церковь, тонущую в сумерках. Прямо перед ней оказалось громадное окно с витражом — Богородица с младенцем на руках. Там, где у Богородицы когда-то было лицо, зиял провал, но в нем вдруг появилось другое, бледное и непропорционально маленькое личико. Лада едва не засмеялась. Это было лицо бедняжки-мать-ее-Елизаветы.

Конец издевательству всё же наступил, хоть и не мгновенно. Лада почуяла запах парня в черном — это было похоже на оглушающий удар волны концентрированного смрада, который поставил последнюю точку. У нее в голове помутилось; черная фигура распалась на несколько фантомов, окруживших ее плотным кольцом, и ей почудилось, что проваливается в колодец, где уже лежит парочка гниющих трупов.

Почувствовав, что ей в лицо брызгают водой, она подумала, что и это уже было. Возвращаться к жизни не хотелось, но пришлось. Пока она была без сознания, смрад пропитал ее насквозь и теперь казался всего лишь еще одним липким оттенком сумерек.

В этих сумерках нарисовалась свечка и два желтых лица — почти вплотную придвинутое мужское, с черной всклокоченной бородой, и чуть дальше — женское. Во что же ты играешь, Лизонька-сучка? А может, судя по твоему виду, уже доигралась?..

Лада сидела на каменном полу, привалившись спиной к стене, и чувствовала себя так, словно ее до пояса зарыли в могилу. Был недолгий промежуток времени, когда ощущение тела, придавленного чем-то тяжелым, стало явным, а боль запаздывала, — и в этом промежутке она сделала одно приятное открытие: ее руки были свободны. Ни наручников, ни браслетов. Только страшноватые кровоподтеки на запястьях, похожие на дохлых червей под кожей. Но это ее уже мало волновало.

Бородатый наблюдал за ней с такой ухмылкой, словно приготовил еще как минимум одну хорошую новость. И вскоре Лада убедилась, что это действительно так. Он подвинул к себе ее большую дорожную сумку, запустил туда свою лапу и извлек на свет пакет с лекарствами. Значит, тайничок в кустах таковым не являлся. Она чувствовала себя лузером, но и это уже было не важно.

А что тогда важно? Продержаться немного, пока не получишь еще парочку затрещин и не лишишься оставшихся зубов? Может, хватит?

Нет, не хватит. Должно же сбыться хотя бы одно предсказание в этой проклятой жизни, иначе она не сможет вспомнить в свою последнюю минуту ни о чем хорошем. Вообще ни о чем.