Андрей Дашков - Плод воображения

Ответу Нестор не удивился. Он вообще ничему не удивлялся. Воздев глаза к небу, словно провожал взглядом отлетевшую душу, он спросил:

— Чей?

— Одного из этих… которые нас охраняют.

— А-а, стало быть, они и себя-то защитить не могут, не то что других.

В этих словах Параходу почудилось злорадство.

— Пока не ясно, от чего защищать. Или от кого.

— От самих себя, брат, — изрек Нестор авторитетным тоном проповедника, и Параход ухмыльнулся в бороду. У этого парня действительно в прошлом был монастырь. Всё как положено: исступленные молитвы, ночные бдения, укрощение плоти… Но монашеская жизнь закончилась, и закончилась чем-то нехорошим. Параход не мог пока сказать, чем именно. Нестор, вообще-то, был открытой книгой — но открытой почему-то всё время на одной и той же странице. И заглянуть в начало или в конец не удавалось. Возможно, некоторые «страницы» были вырваны. Кроме всего прочего, Параход даже затруднялся определить, чьей «креатурой» является сие бледное подобие человека.

— Ну а тебя как сюда занесло?

— Где-то здесь вход .

Произнесено это было так, что сразу становилось ясно: оценить значение входа дано не всякому. Параход всё же попытался:

— Вход куда?

— В темноту, которая есть причина безумия в каждом из нас.

По мнению Парахода, для этого не надо было совершать столь долгих прогулок с отягощением — темнота и безумие гораздо ближе, чем иногда кажется, — но он предпочел не спорить. Спор — самое бессмысленное занятие на свете, и рождается в нем не истина, а взаимная неприязнь. Не то чтобы он испытывал к Нестору симпатию, однако и не хотел бы иметь его в числе своих врагов.

Дело осложнялось тем, что Нестор не был сумасшедшим. Критерии нормальности, которыми пользовался Параход, возможно, показались бы современной медицинской науке несколько расплывчатыми, но еще ни разу его не подводили. Был случай, когда законченный шизофреник, общавшийся с разумными грибами с Юпитера, спас его от озверевшей толпы добропорядочных граждан, которых признала бы вменяемыми любая психиатрическая экспертиза. Впрочем, у него и раньше не вызывала сомнений относительность любых человеческих проявлений: сегодня ты среди отбросов общества, а завтра — вождь революции; или, скажем, ныне ты властитель дум и вожделений, но когда-нибудь превратишься в слюнявого идиота на попечении сиделок, которые не удавят тебя лишь из жалости или трусости…

В общем, оставалось выяснить, в какой степени они могут помешать друг другу… или, чем черт не шутит, — помочь. У Парахода было множество недостатков, включая лень и неряшливость, но предубежденности против инакомыслия среди них не числилось.

— Удачи, брат, — сказал он, обходя Нестора и пытаясь снова сосредоточиться на своем блуждающем покойнике.

— Ты видящий ! — внезапно бросил Нестор ему в спину, будто обвинение. Обманчивая мягкость в его голосе мгновенно сменилась угрожающими интонациями.

— С чего ты взял? — устало спросил Параход, уже сожалея о том, что ввязался в разговор. Надо было сразу послать искателя входа на хрен.

Вместо ответа Нестор постучал себя пальцем по левой стороне головы, к которой тянулись провода, а затем погрозил Параходу тем же пальцем. Вероятно, пантомима означала: меня не проведешь, брат. Потом он всё-таки сказал:

— Разве ты не понимаешь: ты послан сюда, и я тоже послан сюда. Наша встреча не случайна. (Вольно или невольно он озвучивал некоторые мысли и подозрения Парахода.) Ты видишь незримое; я пойду за тобой в темноту. Надо положить конец безумию. Давай сделаем это вместе.

— А давай, — согласился Параход, понимая, что от этого клиента так просто не отвяжешься. — Ступай за мной. И помолчи, если сможешь.

Это была одержимость, граничившая с умопомрачением. Лиза не понимала, что с ней происходит. Вначале с ее стороны это напоминало беззвучный крик о помощи, затем — внезапно вспыхнувшую и стремительно разгоравшуюся страсть, но обернулось не страстью, а рабством (если, конечно, любая страсть не есть рабство — впрочем, для таких обобщений у Елизаветы не хватило бы ясности рассудка). При этом она не испытывала ничего похожего на любовь, пусть даже и противоестественную; наоборот, чем дальше, тем сильнее она ненавидела Ладу, к которой ее влекло силовыми линиями неодолимого притяжения. Елизавета уже не хотела разговаривать с ней, слышать ее голос, чувствовать на себе ее презрительный взгляд и особенно, упаси боже, — дотрагиваться до нее или ощущать ее прикосновения. Единственное, чего она хотела, это быть рядом, — словно Лада стала чем-то вроде передвижной установки искусственного дыхания, которая позволяет жить дальше и которую ненавидишь именно за то, что полностью от нее зависишь.

Даже мужу Елизаветы, который, несмотря на сомнения Лады, существовал на самом деле и на самом деле позволял себе много лишнего, не удавалось до такой степени подчинить ее своей извращенной воле. Хотя, видит бог, он старался. Его изощренность простиралась от чистого садизма до дешевой игры типа «Любимая, а не сходить ли нам к сексопатологу?». Он добился впечатляющих результатов, но ему не удалось лишить ее главного: испытывая к нему сильнейшее отвращение, желая ему смерти, стоя на четвереньках с его членом в заднице, она всё-таки сохраняла ощущение своего «я» — пусть подавленного и униженного до предела, но всё-таки цельного, а не разорванного на части.

Теперь это утраченное «я» разлетелось вдребезги, и его осколки кружили по орбитам, точно спутники связи, в зоне покрытия которых она изредка оказывалась. В такие минуты к ней возвращался рассудок, она вспоминала себя, знала, кто она есть, и даже представляла, кто и зачем послал ее сюда.

«Хозяин». Она выполняла приказ «хозяина». Лада — не «хозяин»…

Но приходила волна затемнения, и Елизавета забывала об этом. Кратковременное оцепенение сменялось лихорадочным возбуждением. Она начинала метаться по опустевшему номеру, раздираемая противоречиями и взаимоуничтожающими порывами. Остатки самолюбия и страх мешали бежать следом за Ладой. Но после ее ухода внутри Елизаветы образовалась вопящая пустота — один сплошной разинутый рот изголодавшегося младенца, сожравшего ее личность и теперь требовавшего чего-то еще…

Его невозможно было унять. Рвущийся наружу вой нельзя было заглушить, заткнув уши. И в конце концов он победил.

Она выскочила из отеля и стала озираться по сторонам с видом человека, только что спасшегося из пожара, но угодившего прямиком в новое бедствие, от которого спасения уже не было.

Стоял ясный жаркий день, однако она этого не замечала — ее внутренний горизонт был застлан грязным туманом, а душу поливал ледяной дождь. Соответственно, Елизавету била дрожь, и волны озноба одна за другой прокатывались по телу. В таком состоянии мало что значила одежда, которая не согревала, — и даже если бы длинная юбка и жакет вдруг исчезли, Лиза вряд ли ощутила бы наготу с большей уязвимостью. Она и без того чувствовала себя вывернутой наизнанку, и при каждом движении колючий воздух царапал ее внутренности…