Андрей Дашков - Плод воображения

Но мысли крутились безостановочно. И не оставляло легкое беспокойство. С чего бы это? Всё прошло как нельзя удачнее. Лада появилась в самую удобную для него минуту. Диск в дисководе; он балуется пасьянсом; она ни о чем не догадывается. На протяжении этого нелегкого утра он сохранял полный контроль над ситуацией.

Правда, был один момент, когда ему показалось… нет, чепуха. Никакой команды не было; ему почудилось. Никто не советовал ему нажать на спуск. Да и разве можно назвать советом или командой случайное и бессмысленное сочетание слов — что-то вроде «лошадь каблук циан»? Нет, это полная бредятина. Быков он не переносит с детства — и действовал исключительно по собственной воле. Если бы это было не так, если бы он хоть на секунду мог вообразить себя марионеткой…

Тогда чьей , дьявол меня побери?!

Глупость. Глупость и слабость. Старческий маразм. Слуховые галлюцинации.

Ты что-нибудь слышишь сейчас, старый болван? Хоть что-нибудь, кроме собственного дыхания?

То-то же…

Чтобы окончательно изгнать призрак звука из ушей, он открыл «медиа плейер» и включил на воспроизведение своего любимого Чарли Паркера. Сел. Закрыл глаза. Хорошо…

Но музыка всё-таки не помешала ему спустя некоторое время спросить себя: «Интересно, можно ли заболеть игроманией, играя в бога?»

След мертвеца обрывался возле черного обелиска. Слишком громкое название, но эта штуковина, что стояла над старой безымянной могилой в дальнем углу кладбища, действительно напоминала своими размерами, непроницаемой чернотой и трудноуловимой чужеродностью черный обелиск из фильма, который свалил Парахода с ног еще тогда, когда он был относительно молодым. Собственно, так подействовало на него не всё творение Стэнли Кубрика — например, ему не очень понравилось начало с обезьянами и вся эта трахомудия со свихнувшимся компьютером, — однако от концовки у него побежали мурашки по спине — и неизменно бегали при втором, третьем, десятом просмотре.

Прикоснуться к непостижимому редко удавалось даже ему, хотя волею судьбы для него почему-то оставалась открытой маленькая черная дверь, за которой хранились многие человеческие и нечеловеческие тайны. Возможно, к маленькой черной двери он просто привык и уже не воспринимал свои вхождения туда как что-то сверхъестественное. Но вот в фильме была хорошо передана эта запредельность — вне времени, вне пространства, вне измышлений. Человек во дворце, сомнительное существование, черный обелиск в ногах умирающего, ускользающий смысл…

Сейчас Параход испытывал нечто подобное. Только теперь он сам стоял (если верить Нестору) перед большой черной дверью, и это не было окончанием сеанса в кинотеатре, а бывший монах дышал ему в затылок странной смесью запахов молока и гари.

— Оп-па! — кастратом пропел Нестор, до этого момента честно хранивший молчание. — Кажется, мы нашли его, брат.

В данном случае против «мы» возразить было нечего. Независимо от того, какое отношение имели к поискам входа провода, тянувшиеся к башке Нестора из его же сумки, польза от него была неоспоримая. Пару раз, когда Параход терял след, он указывал пальцем верное направление. Непосредственно перед этим глаза у него делались пустыми, стеклянными, тело вздрагивало, точно пронзенное судорогой, а рука поднималась медленно, словно ею двигала гидравлика со списанного экскаватора. Параход мог бы поклясться, что тут и не пахло сверхвосприятием, зато сильно пованивало старыми ритуалами, веревками, протянутыми для невидящих , и странной игрушкой, вокруг которой в изредка обнажавшихся мыслях Нестора вертелись два слова на букву «А»: «Ариадна» и «Аненербе».

Параход обошел вокруг обелиска. На гладкой черной поверхности, удивительно чистой и лоснящейся, словно омытой дождем, не было никаких надписей. Не за этим он отправился на прогулку, но, признаться, результат превзошел ожидания. Ему и в самом деле стало любопытно, что же они нашли. А если заодно прояснится ситуация с пропавшим мертвецом, тем лучше.

Нестор смотрел на обелиск таким взглядом, будто уже прозревал что-то в толще спрессованного мрака и это «что-то» вполне оправдывало его невнятные надежды. Параход решил на время уступить инициативу, руководствуясь правилом: если не знаешь, что делать, шагай на месте. Он так и поступил — тем более что, кроме обелиска, поблизости имелся объект, представлявший интерес лично для него. В каких-нибудь десяти метрах, под кладбищенской стеной, росла рощица конопли высотой в человеческий рост. Туда он и направился для изучения сырьевой базы, оставив Нестора гипнотизировать камень — или из чего там эта штука была сделана…

Обрывая листья и соцветия (просто так, чтобы занять руки… ну, небольшая пробная партия), он почти всё время держал экс-монаха в поле зрения. Довольно долго тот стоял неподвижно, проявляя удивительную сосредоточенность. А потом исчез.

Параход этому не удивился — редко кто из людей подолгу выносил его присутствие. Даже добровольные клиенты чаще всего уходили по-английски. Он их понимал; его близость была куда хуже самого извращенного интима. Другое дело, что Нестор умудрился исчезнуть абсолютно бесшумно и слишком уж стремительно.

Но Параход никуда не спешил. Набив карманы сырьем для будущих косяков, он вернулся к обелиску и встал на пятачок примятой Нестором травы. Вот незадача — след бывшего монаха тоже обрывался, словно срезанный ножом. Что и говорить, он находился в странном месте. Параход не знал, как это выразить словами, но ощущал, что пространство здесь было другим, измененным . А значит, если верить старику Эйнштейну, другим было и время.

Всего, что с этим связано, Параход откровенно побаивался, потому что иногда не по своей воле слышал голоса заблудившихся . Никто из знакомых ему людей, включая экстрасенсов, не слышал, а он слышал. Такое с ним случалось не часто, даже, можно сказать, редко, но впечатлений ему хватало надолго. Вначале, по неопытности, он считал это слуховыми галлюцинациями или побочными эффектами земной «дальней связи» (как у австралийских аборигенов); однако потом, когда научился легко избавляться от глюков и отключать «антенну», понял: в данном случае связь настолько дальняя , что беспросветное отчаяние и абсолютная безнадежность были просто легкими эмоциями по сравнению с тем, что испытывали бедняги, остававшиеся на другом конце провода…

Сейчас он не слышал никаких голосов, кроме тонкого писка рассудка, который назойливо повторял, как заезженная пластинка: «Валить отсюда надо, братец …» И Параход с ним согласился. Он вообще пребывал в согласии со своим рассудком гораздо чаще, чем казалось окружающим, а также поборникам искоренения травы. Возможно, поэтому его ненормальность была облачена в плотные покровы нормальности, и это равновесие позволяло ему сносно существовать среди себе неподобных.