Андрей Дашков - Плод воображения

Он проснулся липкий от пота, с шумом в голове, корчась от ломоты в суставах. Из-за горячего алого тумана, застилавшего мозг, ему представлялось, что кошмар всё еще продолжается и резиновые руки немой «креатуры» по-прежнему держат его за голову, пытаясь выдавить глаза. Это продолжалось пару минут, пока ему не удалось, наконец, стряхнуть дурной сон и разглядеть обстановку номера в сером утреннем свете.

Заболеть сейчас — что могло быть хуже? Только сдохнуть или наяву очутиться в том подвале с разрисованными кровью стенами. Воистину: «никого не называй счастливым, пока он не умер». Аминь. Любые мысли причиняли почти физическое неудобство, словно были черепахами, которые с трудом переваливались через спекшиеся извилины.

Возможно, поэтому очередное порождение горячки не вызвало даже слабого внутреннего протеста. Чтобы протестовать, надо знать, ради чего, а сейчас он хотел только одного: покоя, тишины, темноты — внутри и снаружи. Он закрыл глаза — не помогло. Холодная твердая ладонь легла ему на лоб и, надо признать, немного облегчила существование. Он благодарно застонал, но посетительница явно хотела от него большего.

Та же ладонь довольно неласково потрепала его по щеке. Первым делом подумалось о новой «креатуре» — и при этом не имело значения, каким образом она его нашла и как попала в запертый изнутри номер. Вечером она выглядела так, словно была способна и не на такое. Потом промелькнул образ Оксаны. Но оба призрака быстро развеялись, когда он услышал незнакомый женский голос:

— Хватит валяться. Вставай.

Он заставил себя разлепить веки, уверенный, что его преследует продолжение ночного кошмара. Конечно, черноволосые ведьмы в джинсах являлись ему не каждый день, однако по сравнению с обитательницей подвала эта казалась настоящей красоткой. Ее слегка портило недовольное и даже брезгливое выражение лица, словно работа суккуба успела ей смертельно надоесть, а весь мужской род не внушал ничего, кроме отвращения. Синие глаза сияли так, что Каплину хотелось зажмуриться.

— Зачем? — через силу выдавил он из себя, гадая, как их изгоняют, когда не до того.

— Затем, что твоя девка передавала тебе привет.

«Да, — подумал он, — папу это прикончит. Интересно, а мать будет навещать меня в дурдоме?» Всё к тому шло.

Ему стало стыдно. Люди умудрялись пережить настоящий ад — концлагеря, двадцатилетние сроки, голод, пытки, войны, потерю семьи — и не свихнуться. Неужели у него был такой низкий порог психической устойчивости, что хватило отражений в разбитом зеркале и бессмысленного набора слов (« циан подкова вечный сон большая малышка »), полученного по рассылке?..

— Ну ты и тормоз, — зло сказала ведьма и впилась ему в скулу когтями. — Это не шутка. Подъем!

Когти были металлические. Их холод убедил его лучше любых слов.

Он кое-как сел и свесил ноги с кровати. Хорошо, что лег не раздевшись, иначе сейчас просто не справился бы с тряпками. Простейшие предметы выглядели головоломками; элементарные действия давались с таким трудом, будто… будто его заколдовали. Собственная голова превратилась в трясущийся стакан, в котором в любое мгновение могла сложиться любая комбинация костей, даже несуществующая…

Похоже, ведьма это поняла. Она напряженно всматривалась в него, стоя перед ним и покачиваясь, точно под ней была корабельная палуба, но, скорее всего, раскачивался он сам, с трудом удерживая равновесие в положении сидя. Когда она резким движением отбросила назад прямые черные волосы, он увидел на ее обнаженной груди знаки, нарисованные чем-то красным. Слева — свастика, справа — пятиконечная звезда. Красные горизонтальные линии на животе составляли гексаграмму «Мын»: «Не я ищу юношей; юноши ищут меня…» О дьявол, от кого он услышал это в своем бреду?..

Добытое с помощью глаз беспорядочно сыпалось в мозг, словно монеты падали в копилку. Он не знал, что с этим делать. Никогда, даже во время самой тяжелой болезни или при сильнейшем отравлении, он не чувствовал себя до такой степени странно. Если сознание можно завязать в узел, пока оно спит и видит сны, — да еще так, чтобы нельзя было распутать наяву, — то с ним случилось именно это. Связь с телом сохранялась, но была искаженной, словно между ними вклинился грозовой фронт, и не вполне предсказуемой.

Кажется, ведьма говорила что-то еще, но он уже ее не слышал. Тогда она протянула руку над его головой (он почти ткнулся носом в ее пахнущее какой-то травой солнечное сплетение), затем положила ладонь на затылок, а другой ладонью резко провела перед его глазами сверху вниз.

Он отшатнулся, в зрачки хлынула тьма. Его внутренний телевизор вообще перестал показывать что-либо, кроме тестовой картинки, похожей на простейший лабиринт. Найти выход из любой его точки сумел бы даже трехлетний ребенок… Каплин не смог бы. Разве что с чьей-нибудь помощью. Он ослеп — но так, будто глаза по-прежнему видели, вот только изображение проецировалось в пустую комнату.

Ведьма стала его поводырем. Она взяла его за плечи и потянула вверх, принуждая встать. Он подчинился — теперь всё сделалось проще, да и качало уже не так сильно. Потом она, не прикасаясь к нему, слегка подтолкнула его — или повела за собой? Не важно. Он сделал шаг, второй, третий — не двигаясь физически. Соответственно, его шаги не имели протяженности. Точнее, могли иметь любую протяженность. Ту, которую нужно. Он еще не знал — какую. Ведьма знала. Для него это было впервые, для нее — в порядке вещей.

Вместе они вошли в лабиринт, который, возможно, существовал лишь в его сознании — или это было ее сознание, которое она неким непонятным образом (совмещение… поглощение… слияние…) разделила с ним? Тоже не важно. Важно, что он сделал то, чего никогда не сумел бы сделать, пребывая в здравом уме и твердой памяти.

Так он узнал, что состояние нормальности — всего лишь самая прочная и почти всегда спасительная иллюзия, которая, тем не менее, становится серьезной помехой, если пытаться пересечь границу, о наличии которой он прежде даже не подозревал. Научная и прочая фантастика была не в счет — все эти подпространственные перемещения, телепортации и хождения за три зазеркалья теперь казались упражнениями в привычной формальной человеческой логике: если есть «да», то должно быть и «нет»; если существует один мир, то почему бы не существовать хотя бы еще одному — невидимому и неощутимому? Ведьма провела его там, где вообще отсутствовала всякая логика, а знание без силы реализации оставалось абсолютно бесполезным.

Уже потом, в состоянии далеком от сумеречного или от ощущения разделенности , он отдал себе отчет в том, насколько бессмысленно спрашивать себя, не было ли это игрой воображения или в какой степени было ею. Достаточно спросить: а что ею не было? Это уводило в такую бездну солипсизма, из которой не помогли бы выбраться никакая ведьма… и никакое воображение.