Андрей Дашков - Плод воображения

Между тем бродяга уставился на него неприятным подозрительным взглядом:

— Ты с кем собирался поговорить?

Это уже слегка смахивало на ревность. Не волнуйся, мужик, никто не забирает у тебя твою новую игрушку… по крайней мере пока.

— Конечно, с тобой, — заверил его Параход. И увидел, что бродяга зашатался.

Глаза наполнились коричневатой мглой, будто затмение коснулось не только сознания. Его качнуло в сторону ямы, прикрытой фанерными листами, и на физиономии появилась неожиданная ухмылка, словно кто-то посторонний, тоже имевший доступ к мускулатуре этого лица, вполне оценил иронию ситуации («не рой другому яму…» и так далее). Бродяга уже явно ничего не видел — во всяком случае, ничего реального — однако инстинкт умирает последним. Его ноги двигались независимо от потерявшего равновесие тела, исполняя нелепый и почти комический танец под распахнувшимися полами тяжелого черного пальто…

Параход не успел понять толком, что происходит. Он почувствовал, что от ямы разит смертью еще тогда, когда впервые заглянул в гараж, — причем он не был уверен, что ощутил уже наступившую смерть. Он рванулся вперед, схватил бродягу за воротник и враз понял, что мужик слишком массивен для него. Земное притяжение напомнило обоим, что в конце концов оно всегда побеждает. Бродяга исполнял последние па своего предсмертного танца, балансируя на краю ямы. Параход оказался втянутым в этот медленный вальс, который должен был очень скоро закончиться падением.

И неминуемо закончился бы, если бы не Малышка. Вырубаясь, бродяга прохрипел это имя, и в следующую секунду Параход почувствовал, что она вцепилась сзади в его куртку и у него появился противовес. Только благодаря этому он сумел кое-как выровняться. Падающее тело винтом скользнуло вниз. Параход подхватил бродягу, который вдруг оказался повернутым к нему лицом. Со стороны это выглядело так, будто они пытаются обняться, а женщина изо всех сил старается им помешать. Но по крайней мере яма уже осталась в стороне. Все трое по инерции навалились на стену, и бродяга сполз по ней, превратившись в бесформенную кучу на полу гаража.

Параход прислонился лбом к холодной каменной поверхности, чувствуя, что маленькие руки намертво вцепились в него сзади, словно сведенные судорогой. Ну вот, теперь, когда им никто не мешает, он, наконец, узнает у этой крольчихи, какого удава она боится больше… Он испытывал к ней острую жалость. Чужая беззащитность причиняла ему почти физическую боль, собственная — вызывала стыд и ненависть к себе. Сейчас он не чувствовал себя беззащитным — он хотя бы мог положить руку на пятно крови посреди дороги и вовремя сбежать. Воспользовался ли он этой возможностью — другой вопрос.

Он медленно повернулся, чтобы не испугать… как ее… Малышку. Она дрожала. Он не чуял ее запаха — только заимствованную одеждой вонь бродяги, с тяжелым оттенком свежей крови. Параход обнял ее и погладил по голове, догадываясь, что сейчас она не видит различия между ним и этим парнем, который с чего-то взялся ее охранять и защищать. Но, поскольку Параход не поручился бы, что тот вырубился надолго, он начал очень аккуратно освобождаться из ее объятий, напоминавших моток колючей проволоки — и это несмотря на раненую руку.

Она вскрикнула от боли, а вслед за этим ее прежде затравленный взгляд сделался просто растерянным. Она обмякла и перестала сопротивляться его попыткам сдвинуться с места. Параход воспользовался этим, отвел ее подальше от ямы и вернулся к бесчувственному телу бродяги. Задержав дыхание, склонился над ним и сунул руку в карман пальто, где находился пистолет. Ему показалось, что рука угодила прямиком в змеиное кубло. Внутренняя ткань кармана была одновременно липкой, холодной, шершавой и затвердевшей, чем напоминала мятую жесть.

Иногда — очень редко — случалось такое, что на него накатывало от одного-единственного прикосновения к какому-нибудь существу или чьей-нибудь вещи. Он помнил каждый из этих случаев — и ни разу ничего подобного не произошло по его желанию. Вот и сейчас накатившая волна мешала ему, была совершенно лишней, ненужной, отнимала убегающее время — но с тем же успехом он мог бы пытаться остаться сухим в воде, накрывшей его с головой. За пару секунд, пока пальцы нащупывали пистолет и извлекали его, выворачивая карман, вместе с сухими крошками хлеба, дохлыми насекомыми, разноцветными мелками и тем неузнаваемым, во что превратились перегнившие фрукты, Параход успел получить ударную дозу информации, впрыснутой в его мозг почти насильно. Следствием была кратковременная слепящая вспышка головной боли — и это только на первых порах. Что будет потом, когда капсулированный яд начнет просачиваться , он не знал, да и не хотел об этом думать.

Завладев оружием («Сероглазая, наверное, будет счастлива» — он предпочел вызвать в воображении и удерживать по мере возможности ее образ), Параход повернулся и наткнулся на Малышку, которой, похоже, снова почудилось невесть что. Может, она решила, что он всё-таки один из тех, кто искал ее, чтобы прикончить? Два лица, воображаемое и действительное, были совершенно разными; накладываясь одно на другое, они мешали друг другу существовать. Более того, гибрид получался настолько уродливым, что Параход на секунду заподозрил, что понемногу поддается искажающему влиянию темной изнанки города. Деформация восприятия, инъекция прикосновением, взывающая к жалости жертва паранойи — но и это не всё. Что-то еще было за стеной, какая-то хроника безумия, тем не менее тесно связанная с реальностью… может быть, даже программирующая реальность?..

Он сунул пистолет в карман куртки, чтобы не пугать Малышку, и сказал ей:

— Что бы ни случилось, не наступай на фанеру.

Он не был уверен, что она его поняла, поэтому взял ее за неповрежденную руку и потянул за собой в убежище. Она была податлива, как восковая кукла. Если верить бродяге, где-то здесь должны были храниться лекарства, и ей не мешало бы дезинфицировать рану. Но когда он увидел стены, исписанные и разрисованные красным мелом, он на какое-то время забыл о женщине.

Параход застыл на месте, пораженный странными, не похожими ни на что виденное им ранее, изображениями. Это напоминало огромные спиральные раковины, окаменелости чередующихся дней и ночей, отпечатавшиеся в осадочных породах. Впечатляли даже не столько равномерно распределенные, явно рассчитанные и тщательно выстроенные периоды из тысяч насекомоподобных значков, сколько замороженная в них энергия, пойманное в ловушку и остановленное время, готовое сорваться с цепи в случае гибели сторожа, хроникера, безмозглого автомата судьбы или кем там еще был изгой, обслуживавший эту информационную бомбу…