Далия Трускиновская - Феминиум (сборник)

Он посмотрел ей в лицо, долго, внимательно. И она поблагодарила святых за ранние сумерки, укрывшие нежданный румянец.

– Смею ли я выбирать, госпожа?

– Отвечай.

– Я бы оставил все как есть, госпожа.

– Вот как. А я-то думала… – больно прикусила губу. – Убирайся.

– Неп-правда, я выпила чуточку, – смотрела на ступеньки, такие маленькие, верткие, никак не поймать ступней.

– Светлейшая, – воительница протянула ей руку, – хватит пялиться на лестницу, идем. Оставь свои пьяные капризы и выметайся из кареты. Мое терпение на исходе.

– Викл, что за тон? Я пытаюсь… ой… – запуталась в юбках и рухнула вниз, в качающуюся, наполненную мутным светом факелов пустоту.

Воительница не дала упасть, подхватила на руки.

– Какая ты сильная, – обняла за шею, прижалась крепко, зашептала в ухо жаркие, шаловливые слова.

Викл засмеялась, легко взбежала на крыльцо.

– Пойдешь сама или мне отнести тебя наверх?

– Я не настолько пьяна, чтобы меня носить. Отпусти.

– Мне не трудно.

– Не сомневаюсь, – вырвалась наконец из кольца неуступчивых рук, поправила платье, сбившиеся ожерелья, прическу. Воительница откровенно рассматривала ее, длинные насмешливые блики текли в кошачьих неподвижных глазах. – И что тебя так развеселило, старшая?

– Ты такая забавная.

– Неужели?

– Но такой ты нравишься мне еще больше.

– Викл, – вернула перстням нормальное положение – камнями вверх, проверила игру граней, ловя рукой свет факелов, – тебе не кажется, что ты переходишь все границы?

– Нет, светлейшая, – чуть склонила голову к плечу, метался влажный блик по черной коже костюма, размеренно, в такт дыхания. – Только те, которые ты мне позволила пересечь.

– Викл, – медленно провела ладонью по ее щеке, – девочка моя.

– Позволь мне сегодня…

– Нет, – накрыла ее губы пальцами. – Нет, родная. Я не хочу оскорбить тебя своей усталостью. К тому же я чуточку пьяна.

– Значит, будет он?

– Очень может быть. Еще не решила. Святые, – метнулась взглядом по небу, – уже утро?

– Да, ночь на исходе. Только что сменилась городская стража.

Утро. Не думала, что ужин так затянется. Потянула легонько, вытащила из сопротивляющихся ладоней пальцы, мне пора, шептала лишь губами, прячась под ресницами от ее взгляда, мне пора, старшая…

Уже сновали по коридору прислужники, раздвигая тяжелые шторы и распахивая окна. Утренний воздух путался в занавесках, качая пронизанную нежно-розовым сиянием, прозрачную ткань. Рванула на себя дверь его комнаты, не заботясь о тишине, слишком сильно – полотнище ударило о стену, вошла, неся с собой волну утренней свежести, окутанная светом новорожденного дня.

Но он спал. И даже когда она, намеренно громко стуча каблуками, прошла через всю комнату к его постели, Сенги не проснулся. Лежал на спине, поверх покрывала, одетый, словно только что прилег на мгновенье, с таким просветленно спокойным выражением лица, что у нее почему-то испортилось настроение.

Пнула одноногий столик у изголовья, тот опрокинулся и с грохотом ударился о стену.

Сенги испуганно открыл глаза.

– Госпожа, – торопливо вскочил, – да пребудет с вами свет звезд, госпожа.

– С каких пор ты спишь в одежде?

– Простите, госпожа, я ждал вас, – одернул рубашку, ладонью попытался разгладить помявшуюся ткань, – а потом…

– Где ты был? Тебя искали весь вечер.

– В саду, госпожа.

– И что ты там забыл?

– Расцвели звездные лии, госпожа.

Раздражение зыбким облачком окутало ее, царапало виски, прогоняя сон.

– И что с того? Там все время что-то расцветает или засыхает. Это не повод, чтобы уходить из дома без разрешения.

– Но, госпожа, я думал, что сад…

– Разве тебе не было сказано, что выходить из своей комнаты ты можешь только с моего позволения?

– Да, госпожа.

– Разве так трудно выполнить это правило? – она топнула каблучком. – Я хочу быть уверена, что найду тебя всегда, когда захочу. И мне надоело, что ты все время шляешься по саду и мозолишь глаза моим гостьям.

– Простите, госпожа. Я больше не выйду в сад без вашего разрешения.

– Очень на это надеюсь.

Но гнев уже рос в ней, тек ядовитой, слепящей волной по жилам, мешаясь с гулким током пьяной крови, рвался наружу в жгучем желании сделать кому-нибудь больно, чтобы в агонии страдающего существа раствориться горечью пепла, освободить ее, возвращая покой…

– Пойдем. Я подарю тебе прощенье под благословение святой Оанды.

– Как прикажете, госпожа.

– Прикажете, – скривилась она. – Когда же ты сам этого захочешь? Вон сколько твоих собратьев добивается этой чести. Двое даже передрались вчера под моими окнами, – усмехнулась она в его тревожно расширившиеся, чуткие зрачки. – Когда?

– У меня нет ответа, госпожа.

– Ты просто не хочешь признаться.

– Вам лучше знать, госпожа.

– Ты прав. Идем.

Спальни. Нетерпеливо распахивала двери и останавливалась на пороге, нет, не эта, не тот цвет, ей хотелось неба, его безбрежности, его чистоты. Да, эта подойдет. Сегодня это будет здесь. Нежный синий шелк опутывал стены, пол, потолок, струился по ложу, свисая пышными бантами у изголовья, наполняя комнату холодным, прозрачным сиянием. Сбросила платье почти брезгливо, словно его прикосновение тяготило кожу, улеглась, наблюдая, как он раздевается, ложится, стараясь не смотреть на нее.

Замки Оанды жадно всхлипывают, и он не может удержать болезненной гримасы, тут же каменея лицом под ее взглядом.

– Почему ты не смотришь на меня?

Он поворачивает голову и смотрит ей в глаза, серьезно, внимательно.

– Смотрю.

– Ты опять не добавляешь – «госпожа».

– Святая Оанда позволяет мне это.

– Ты несносен, – усмешка крадется по ее губам. – Но я прощаю тебя.

Он молчит, молчит и ждет, когда все закончится, свернувшись в далекой сердцевине души растерянным, пульсирующим комком, вновь и вновь воздвигая немые стены и прячась в их зыбких, холодных тенях. Но жадные, опытные пальцы касаются его, руша призрачные бастионы, выбрасывая в обжигающий свет, который пронизывает его жестко, насквозь, как игла, удерживающая мотылька. Свет течет, сжигая до пепла, и отзывается тело зыбким ответным огнем. Он презирает себя за это, но огонь все растет и растет, и нет больше сил сопротивляться этой сладкой муке, послушно растущей под умелыми, требовательными пальцами.

Она оседлала его, трепещущая, с блуждающей полуулыбкой, в бесконечном огненном танце, запрокидывая в чувственной, яркой судороге голову. Всадницей, горящей всадницей летела на долгой волне наслаждения, нагая, жаждущая, в сгустившемся тугом воздухе, с трудом утолявшем дыхание. И длилось время, растягивая мгновенья в столетия, рождаясь и умирая в круговороте горячих, ласковых звезд…